Море - [151]

Тамаш клал перед Аничкой на диск пластинки, как влюбленный мужчина перед женщиной — драгоценный дар или шелковый отрез. Сидя на крохотном стульчике и прильнув головой к груди Тамаша, девушка с закрытыми глазами слушала очаровательные мелодии. Музыка была такой знакомой. «Эгмонт»: Татры, треск партизанских винтовок, леса и реки, раздолье. Менуэт Моцарта напоминал дом, веселое пламя в кафельной печи, игрушки, ласковую руку отца, потерянное счастье. Продавец, теряя терпение, топтался рядом.

— Дайте, пожалуйста, девятую симфонию Бетховена, — попросил Тамаш.

Последовал покорный вздох. Затем перед ними появилось девять пластинок. Тамаш одну за другой ставит их на проигрыватель, и вот уже звучат самые совершенные в мире мелодии, непрерывная буря чувств и желаний, от робких аккордов до апофеоза, до гимна радости.

— Спасибо… как-нибудь в ближайшее время… заглянем, — сказал Тамаш, когда прозвучал последний такт, и с бьющимися от радости сердцами они выбежали на узкий двор, а затем через ворота соседнего дома на улицу.

— Вот увидишь, мы действительно будем счастливы… Наступит мир, нас освободят… У тебя будет свой дом, больше не придется скитаться, — шептал он девушке, и, держась за руки, они шли по такой же заснеженной улице, может быть, именно здесь, по улице Хонвед, и громко пели. Аничка!.. Где сейчас Аничка? Угнали… Однажды он рассказал о ней какой-то девушке. Какая же хорошенькая была и эта девушка. Агнеш Чаплар, где она сейчас? Она тоже забудет его. Пройдет по улице Хонвед; может быть, вдвоем с Тибором, а может, и с другим… будет зима, такая же снежная зима, а они, прижавшись друг к другу, будут есть жареные каштаны… Странно, ничего не болит, а только хочется пить. И кругом непроглядная тьма. Неужели так поздно? Следовало бы добраться домой. Но нет, ему больше не вернуться туда. Флобер описывает смерть мадам Бовари. После последнего причастия священник смазывает ей маслом ступни, которым больше никогда не ступать… эту часть книги он, бледный от ужаса, перечитывал несколько раз подряд… Неужто и ему больше не ходить по земле, а, окоченев, безмолвно лежать здесь, как этот камень? Тогда к чему было убегать от немцев? Прятаться? Читать с Тибором стихи? Тибор увидит весну, увидит деревья… Но нет, ему никогда не познать чувства, когда взрывается граната и от этого на свете остается меньше фашистов, меньше опасностей, меньше развалин, тех, кто угрожает Аничке, Агнеш, городу, Дунайской набережной, всему, что красиво, ради чего стсит жить… ради чего стоит умереть…

Фенрих Миклош Орлаи только поздно вечером смог отправиться на розыски Тамаша. С малой надеждой он обыскал улицу Кальмана и улицу Хонвед. Его зоркие, привыкшие к темноте глаза лишь с трудом различали среди замерзших холмов мусора кирпичи, балки, человеческие тела, трупы лошадей. Освещая путь слабым светом фонаря, он, пригнувшись, прижимаясь к домам, продвигался вперед в надежде услышать стон.

Но то и дело взрывались бомбы и гудели от воздушных волн дома… «Очевидно, спасся», — подумал он, проходя в третий раз по улице Хонвед. Но тут он вдруг заметил, что у выхода из убежища что-то чернеет. Бледный человек неподвижно лежал на спине. Шапка валялась рядом, волнистые волосы прикрывали лоб. Глаза были полузакрыты. Орлаи схватил Тамаша за руку, расстегнул френч, прижал ладонь к сердцу, опустился на колени и несколько минут внимательно осматривал его.

Потом встал, снял шапку и перекрестился.

На рассвете приземистый, усатый начальник ПВО большого пятиэтажного дома у перекрестка отправился за водой. Увидев возле ворот труп, он выругался с досадой. Тоже нашел где умереть! Доставай теперь людей, лопаты, хорони его в этой мерзлой земле! Он взял длинного парня за ноги и потащил окоченевшее, тяжелое тело по осколкам снарядов, битому стеклу, искромсанным замерзшим трупам лошадей, через кочки и выбоины к соседнему дому. Затем вытер вспотевшую шею и пробормотал нечто вроде извинения перед окровавленным изуродованным безжизненным телом человека.

По небу плыли тяжелые, хмурые тучи. Одна из них разверзлась, пошел снег и покрыл толстым белым саваном лицо и сердце Тамаша.

Дневник

Многие дни подряд Мария Орлаи не ходила домой. Только передавала отцу весточку, что она жива-здорова, ничего с ней не случилось, и просила, чтобы он берег себя. Ей не хотелось, чтобы старик увидел синяки и кровоподтеки — следы нилашистских побоев. Но сегодня утром в больницу приходил ее старший брат, Миклош, и умолял сбегать домой.

— Что-нибудь случилось с отцом?

— Нет, что ты… Видишь ли, я солдат и не могу все время сидеть с ним, а ты ведь отца знаешь, никак не хочет спускаться в убежище. — Миклош, поцеловав сестру, на прощание сказал: — Если пойдешь домой, гы все-таки осмотри его.

В больнице работы было так много, что, казалось, ей не будет конца. Идя домой, Мария почувствовала, что от усталости у нее кружится голова. Она торопилась, над ней проносились самолеты, но она не останавливалась, а только прижималась порой к домам. Разве знаешь, где тебя подстерегает опасность?

В прихожей Мария увидела на вешалке пальто отца. В последнее время она всегда заставала старика дома. Он уходил к себе в кабинет и писал. Иногда до полуночи, а иногда до самого рассвета он не мог оторваться от письменного стола. Может быть, он заканчивает свой давнишний великий труд о профилактике кариоза зубов у детей. На протяжении четырех десятилетий он наблюдал, изучал кариозные молочные зубы, воспаление десен, искривление зубов у подростков. Составил статистическую таблицу о квартирных условиях школьников своего района, об их питании, о том, сколько солнечного света, молока, свежих фруктов получают дети. «Кариоз вызывает мучительную боль. И если говорить об осложнениях — тут речь пойдет о влиянии гнойника на суставы, уши, сердце, печень. А последствия плохого пережевывания пищи — желудочные заболевания, повреждения полости рта больными, кариозными зубами, опухоли… кариоз — народное бедствие, и, если бы у меня было сто жизней, я бы отдал их все на борьбу с этим заболеванием».