Море - [150]

.

Как-то сразу постарев, она устало побрела домой. Казалось, будто мечты ее унесла вода. И вот восемь лет спустя она убеждается, что мечты эти продолжают жить и не дают ей покоя, как тогда.

Беспрерывно грохочут орудия. Это грохочет судьба. Надо отчитываться за прожитую жизнь. Правильно ли она поступила, что, оказавшись в беде, пряталась, спасалась, дезертировала? Если рассматривать только с точки зрения спасения своей собственной, личной жизни, то правильно. Но нравственно ли это? Нет. Ни в коем случае. Надо выбирать или жизнь, или смерть, но обязательно выбирать. Выбирать делами. Нельзя отступать в сторону. За свою судьбу мы сами ответственны.

Как грохочут орудия?

Какое у нее основание требовать, чтобы за нее сражались другие? Что она может сказать в свое оправдание? Разве то, что она заполнила три бланка? Только и всего, что сделала Агнеш Чаплар в борьбе против фашистской тирании. И она еще стоит на коленях, молится, чтобы другие пришли, пролили за нее кровь!

А там, в ночи, советские орудия изрыгали огонь на оборонительное кольцо нацистов. Не переставая, победно гудела, рокотала земля.

Тамаш Перц

Он легко нашел дом по адресу, полученному от доктора Ача. Поднявшись на второй этаж, он несколько растерянно остановился перед дверью номер четыре. Неужто он запамятовал? Разве его сюда послали? Ведь это комендатура. Пока Тамаш раздумывал, дверь открылась сама. В прихожей сгоял молодой фенрих.

— Тамаш? — тихо спросил он.

— Да.

— Мы тебя ждем. Заходи. Я — Орлаи.

Фенрих повел его через длинное, неприветливое помещение. Вся мебель в нем состояла из двух старых скамеек и стоячей вешалки для одежды. Стены были украшены плакатами: «Остерегайся шпионов».

Следующая дверь вела в канцелярию с четырьмя письменными столами под зеленым сукном, двумя пишущими машинками, шкафом для бумаг и сейфом. Две молоденькие машинистки с любопытством посмотрели на Тамаша Перца, когда тот входил следом за Орлаи к капитану Коллару. Разговор был короткий. Капитан как будто уже хорошо знал личные данные Тамаша и почти ничего об этом не спрашивал.

Поинтересовался лишь тем, какую тот прошел военную подготовку и участвовал ли в боях. Затем по-дружески пожал руку. Фенрих кивнул Тамашу головой, повел его в другую комнату, показал постель, дал кусок хлеба с жиром и кружку горячего чая.

В тот же день перед заходом солнца Тамаш Перц получил первое задание.

Впятером они спустились на площадь Лайоша Кошута и в сумерках незаметно пробрались к улице Кальмана.

— Берко, ты пройдешь к улице Хольд, а ты, Тамаш, останешься здесь и будешь прикрывать нас со стороны улицы Хонвед, — распорядился Миклош Орлаи.

Прячась за углом дома, Тамаш внимательно вел наблюдение. Все казалось заброшенным, пустынным. Кругом ни единого человека. Только над трупами солдат в зеленых шинелях, как в страшных сказках, стояли полуразрушенные стены да ветер гудел в поникших крышах домов. Мины разворачивали фасады зданий, и куски кирпича, осколки металла и обломки стекла градом барабанили по мостовой.

Берко скрылся из виду. Трое других юношей осторожно продвигались вперед. Посреди улицы Кальмана стояли четыре немецких грузовика. Их охранял один-единственный немец, но и он уже давно забыл о своих обязанностях и, прильнув к заднему колесу машины, курил сигарету, зажимая ее между ладонями.

Бесконечно долго тянулось время, пока трое приближались к машине. «Как странно, — думал Тамаш, — еще вчера я совсем не знал их, а теперь у нас одна жизнь и одна опасность смерти». Он немного сожалел, что его оставили здесь. Ему казалось, что в этой операции он обязательно должен поразить гранатой радиатор немецкого грузовика.

Становилось холодно, и Тамаш начал притопывать ногами. Вокруг царила тишина. Он медленно обернулся, чтобы снова посмотреть вслед своим товарищам, и у него внезапно похолодело на сердце: из одного дома на улице Кальмана вышла вооруженная группа эсэсовцев. Их было человек шесть или восемь, и они направлялись к грузовикам. Только бы ребята оглянулись, прежде чем бросать гранаты. Но если они не оглянутся?.. Ведь я же их прикрываю с тыла… Правда, я предполагал, что опасность появится со стороны улицы Хонвед, а их черт принес из какого-то убежища…

Тамаш был сам не свой. Мускулы пришли в движение, он инстинктивно выхватил из-за пояса первую гранату и швырнул ее в немцев. Не успела она взорваться, как он бросил вторую.

Тамаш увидел еще, как бежавшие в сторону улицы Хонвед гитлеровцы кинулись назад; кто-то истошно закричал по-немецки, дым, грохот… Он потянулся за третьей гранатой, но тут раздался страшный взрыв, взметнулось пламя. Автомашины… Что — то ударило его в плечо, он ясно почувствовал чью-то сильную руку, пошатнулся и увидел окровавленный рукав френча. Голова закружилась. Тротуар стремительно раздался вширь, дома уплыли куда-то вдаль… «Надо добраться до стены, — почему-то подумал он. — Туда, вон в ту нишу».

Проем в стене — запасный выход из убежища — был в каком-нибудь метре от Тамаша. Но прошло невероятно много времени, пока наконец ему удалось на животе и здоровом боку доползти туда. На снегу валяется рука, совершенно окоченевшая, оторванная женская рука и какая-то книга. Как быстро стемнело, только что он видел снег. Неужто он больше никогда не поднимется? Неужели он здесь погибнет? Напрягая все силы, Тамаш повернул голову. Сколько раз ему случалось проходить по улице Хонвед! Здесь, рядом, на улице Алкотмань они организовали с учениками коммерческого училища отряд бойскаутов. А на улице Марко их гимназия. Здесь он впервые поцеловал девушку, провожая ее домой. Был рождественский вечер. Девушку звали Аничка. Белокурая, худенькая словачка, она целых три года скрывалась в Будапеште… Она была дочерью врача из Бестерцебани. Ночью переплыла реку Гарам. Тогда он учился на первом курсе философского факультета. Денег не было, но хотелось чем-то порадовать ее на рождество. Шел снег, улица была такой же белой, как сейчас. Лед и снег покрывали весь мир. Аничка, одетая в тонкое демисезонное пальто, прижалась к нему. На Бульварном кольце Святого Иштвана они зашли в небольшую лавку музыкальных инструментов. Время было позднее, до закрытия оставалось не более получаса. В длинном, узком магазине царил полумрак… Единственный приказчик уже ушел домой, и владелец магазина, приземистый старичок в синем холщовом халате и домашней шапке, один укладывал на полки разбросанные губные гармоники и крохотные коробки с игрушками. Рождественский базар кончился, и весь этот товар остался на будущий год. Без четверти пять в лавку ввалилась запоздалая компания; они попросили показать граммофонные пластинки, без отбора купили несколько штук, одну поставили на проигрыватель: «Братец Петер Фекете, ты — неловкий малый, никогда не схватишь счастье за хвостик…» — и ушли. А они вдвоем по-прежнему стояли в магазине. Прослушали «Ave Maria» Шуберта, затем «Эгмонта» и любимую песенку Анички «Для Элизы». Затем проиграли менуэт Моцарта из симфонии «C-dur» и серенаду Хаффнера. Продавец с неохотой и подозрением доставал из коробки пластинки. Он вздыхал, несколько раз вынимал свои большие, как картофелина, карманные часы, посматривал на них и качал головой. Потом опустил железную штору над дверью, выходившей на Бульварное кольцо и, оставив включенной сорокасвечовую лампочку в кабинке для проигрывания, потушил везде свет, боясь, как бы полицейские не заметили нарушения закона о закрытии магазинов. Не раз он доходил до того, что готов был вышвырнуть их вон, сказать: «Я очень сожалею, но вам придется выбирать быстрее, мне пора закрывать свое предприятие, к тому же мне хорошо известно, что вы ничего не купите; люди в нынешние времена тратят деньги на сахар, муку, а не на пластинки». И спать ему хотелось, и настроение у него было препаршивое, но он все же молчал, потому что все-таки это покупатели, а вдруг они возьмут эту симфонию «C-dur». Сам черт не поймет этих оборванцев-студентов. Приходят сюда и неделями слушают бесплатно, а потом вдруг вопреки здравому смыслу, обрекая себя на голодание, покупают в подарок пластинки…