Море - [153]

Записи становились все путанее, все непонятнее. Марии иногда казалось, что она сама лишилась рассудка… Ведь это же… ужасно!

— Сойду с ума! Сойду с ума! Сойду с ума!..

Услышав крики, Мария очнулась.

Отец сидел на диване. Он смотрел на нее мутными глазами и непрерывно повторял:

— Сойду с ума! Сойду с ума!.. Дай мне костюм… за мной идут, не могу же я идти босиком!..

— За тобой никто не придет, папа. Я никого сюда не пущу.

— Нет, придут. Влезут через окно, через дымоход, через печку. Мертвые на все способны.

Старик громко плакал, ломал руки и хватался за голову.

— Давай уйдем отюда, папа… Пойдем в больницу. Будешь там лечить больных, и никто тебя не найдет, — сказала Мария и в отчаянии не смогла сдержать горьких слез.

Орлаи счастливо засмеялся, как человек, освободившийся от какого-то страшного бремени.

— Пойдем сейчас… сейчас же пойдем.

Он поспешно надел в прихожей пальто, но тотчас же повернулся, бросился стремглав в кабинет и схватил со стола свой дневник. Затем ноги его подкосились, он посмотрел на стул.

— Уже поздно… они уже пришли за мной…

Мария с большим трудом уложила потерявшего сознание старик? на диван.

Прошитая длинной пулеметной очередью, затрещала оконная ставня.

Паровоз

Все произошло в течение нескольких часов.

Было около полудня, когда здание Завода сельскохозяйственных машин заняли немецкие солдаты. На заводской двор въехало три огромных танка, в заводские помещения втащили набитые соломой тюфяки, в окнах заводоуправления, выходящих на улицу Месеш, установили пулеметы.

Белый огонь в печах литейного и эмалировочного цехов стал краснеть, а затем постепенно погас совсем. Стук молота прекратился, краны остановились, в формовочном цехе сиротливо торчали наполовину заполненные формы.

Полковник Меллер дрожащим голосом прочитал приказ. Завтра в семь часов утра все мужчины, достигшие шестнадцати лет, вместе с трудоспособными членами семьи должны собраться на заводском дворе, имея с собой продовольствие на три дня. Кто не выполнит этот приказ, будет расстрелян на месте.

К четырем часам дня длинный товарный состав был полностью готов к отправке. На заводскую железнодорожную ветку согнали все вагоны, которые удалось разыскать и подать сюда. Под охраной немецких солдат и нилашистов около пятидесяти рабочих приступили к погрузке токарных станков, готовых деталей, формовочного оборудования.

Яни Чизмаш после оглашения приказа об эвакуации вместе с Яни Хомоком перетащил все свои книги к Габришу Бодзе. Семья Бодзы жила на другом конце улицы Месеш. В однокомнатной квартире ютилось шесть человек — сам Габриш, его жена, мать и три сына. Мальчики пяти, четырех и двух лет вместе с больной бабушкой теснились на железной кровати в кухне. Из-под перины виднелись лишь кончики мальчишечьих носов и три пары огромных темно-карих глаз. Худенькие, бледные личики, по-взрослому тревожные взгляды говорили о том, что они больше знают о голоде и воздушных налетах, чем о Спящей красавице и Снегурочке. Габриша не было дома, дверь открыла жена.

— Вы что собираетесь делать? — с беспокойством спросила она, не поздоровавшись.

— Не бойтесь, Аннушка, теперь уж и правда осталось всего три дня, а может, и того меньше. Пусть черт едет с ними. А мы спрячемся.

— Куда?

— На чердак, в подвал, в Буду, или же, в заброшенную печь.

— В такое время вы еще шутите!

— А почему бы и нет? Мне ведь от бомбы только одну ногу оберегать надо. Нет, серьезно, нужно книги закопать.

— Снесите в погреб, там столько сломанных половиц, суньте под какую-нибудь…

Книги удалось спрятать, но что будет с людьми?

За винным погребом бакалейной лавки Ковачевича был еще один погреб. Старый скряга Ковачевич держал там такие товары, о которых не должны были знать таможенные власти. Как ни скрытничал старик, но время от времени ему все же приходилось звать двух-трех парней, чтоб переставить мешки, перекатить бочки, и об этом укромном месте стало кое-кому известно. К вечеру там укрылось десяток рабочих семей и двадцать пять — тридцать дезертиров.

Яни умолял мать и отца воспользоваться этим убежищем, но старый Чизмаш, сидя за кухонным столом перед раскрытой дверью, наблюдал за заводским двором. Он видел немецкие автомашины, ряды товарных вагонов, зенитную пушку на крыше здания заводоуправления, видел, но не двигался с места. Если суждено ему умереть, то он умрет среди знакомых стен, у старого очага. Но прятаться под землей он не станет, он ведь не крыса и не крот, а человек. Рядом сидела жена; сложив на коленях руки, она тоже ожидала решения судьбы.

На заводском дворе медленно загружались стоявшие на путях вагоны. Руководивший работой Лорант Чути двигался неторопливо. «Эго нужно упаковать снова, — распоряжался он, — что это за работа… так нельзя укладывать плиты, унесите их обратно. Немецкие офицеры каждые пять минут торопили его с погрузкой. Какой-то капитан с изможденным лицом больного язвенника схватил Чути за воротник и стал осыпать грубыми ругательствами. Чути даже глазом не моргнул. Терпеливо выслушав поток ругательств немца, он повернулся, словно по команде, и стал удаляться.

— Ты куда? Застрелю!

— Я инженер, а не грузчик, — раздраженно ответил Чути. — Вас, возможно, интересует только груз. Меня же еще и то, доедет ли он до места. Пожалуйста, я могу нагромоздить как попало в вагоны токарные станки, но вы, господа, слыхали, я предупреждал господина капитана — половина станков в пути придет в негодность.