Море дышит велико - [24]

— Ну, — дернулся рыжий Семен. — Всё равно бы обузой не стал. Пуля в рот, и, пожалуйста, следуйте дальше.

— Вот как? Пуля в рот? — побледнел Клевцов и вдруг заорал: —Я не люблю терять людей! Учти, допустишь ещё выходки — спишу за непригодность к такой-то матери…

Боцман никогда не видел его таким, никогда не слышал, чтобы насмешливый Клевцов выражался площадно. Досталось на разборе всем, кроме Петра и тех, кто не вернулся. Боцман принял это как должное. Промашек вроде за ним не числилось. А вот про высадку на берег по натянутому им тросу все позабыли. Очень даже обидно.

— Переправу, кажется, навели и воевали сухими, — решился напомнить Осетин, хотя сам-то как раз промок.

— Ему кажется, а мне нет, — вызверился командир взвода. — Я твердо знаю — воевали плохо, не выполнили всех задач. Зачем «языка» закололи, раз все остальные специально прикрывали огнем?

Далее боцман услышал о том, что ему вообще не суждено было вернуться, кабы не пограничник. Это уж слишком. О покойниках худо не говорят, но все видели, как тот, озираясь, трусил. Семен Зайчик, видно догадавшись, на перекуре заметил:

— Переживает наш командир. Он тоже у Ивана учился.

— И ты туда же? — удивился Петр. — Самому чёрт не брат, а другим разрешаешь дрейфить? Ловко.

— Что значит «дрейфить»? Зубами стучать? Почему нет? Если только до первого выстрела. Видал, как он погиб? Похоже на труса?

Петр не видал. Он в тот момент чухался с егерем, и ему было не до наблюдений. Говорили, будто пограничника срезало пулеметом, однако тот успел швырнуть связку гранат и обеспечил остальным путь отхода. Нет, Петр свидетелем себя не считал и вообще терпеть не мог настырного пограничника, почувствовав нечто вроде облегчения, когда оказалось, что тот не умеет подавить дрожи. Откуда боцману было знать, что «Зови Иваном» был последним из ветеранов заставы, которая держала до войны государственную границу вдоль речки Титовки. В блиндаже не было ни одного бойца, которого бы пограничник на первых порах не опекал.

Нет, Осетин свидетелем себя не считал, но ему всё время чудилось, что, когда Иван, отвлекая егеря, кричал «Полундра!», это и был тот последний его рубеж. Чёрт его знает… Или взять ту проклятую жилку на шее? Когда всаживал нож, не запомнил, а кажную, почитай, ночь, как в кино, набухает она, толчками колотится…

Ерунда всё это, блажь с непривычки — утешал он себя. Ну заколол, как всё равно борова, дак егерь сам, можно сказать, напросился, если б молчал — другое дело. Зря только вязал, надрывался» Уложить выстрелом куда как проще, и никаких тебе снов. Пуля летит в цель, и кажется — она убивает, а не ты. На дальней дистанции крови больше, а воевать спокойнее. Что раньше видел Осотин в кольцах своего зенитного прицела? Не пилота, только атакующий самолет. Гидроакустики и минёры на катере, те совсем ничего не наблюдали, уничтожая подводную лодку глубинными бомбами. Они охотились по шуму винтов, догадываясь об удаче по косвенным признакам, побеждали всё экипажем и знали: в случае чего пропадут тоже разом. На всех кораблях топили или сбивали как будто одну вражью технику…

Нет ничего хуже, когда «ум человеку вспять зрит». Как ни маскировался Петр, но среди людей разве убережёшься.

— Видать, тебе у нас понравилось, боцман, — заявил раз Мелин с эдакой ухмылочкой. — Каждую ночь «языков» берешь.

Осотин понял, что во сне не молчал и нахальный оружейник захотел его перед всеми выставить. Не зря, видно, говорится: «Сладким будешь — проглотят, а будешь горьким — расплюют».

— Кому боцман, кому товарищ боцман, — веской ответил Петр, понимая, впрочем, что ухватился не за ту снасть. Но ничего другого не приходило в голову. Не он первый, не он последний. В затруднительном положении многие уповают на разницу в летах либо в чинах. Главное, «сладким» Осотин никогда не был. Где уж такого «проглотить».

После перепалки с оружейником проклятый сон, стал помаленьку отпускать. Он потускнел, как бы подтаял, распался на невнятные куски. По-прежнему ярко виделся Осотину только самый конец, но душу уже не пластал. Просыпаясь, Петр только лишь вздыхал, негромко ругался, поворачиваясь на другой бок. То ли устал он переливать из пустого в порожнее, то ли потому, что первое задание заслонили впечатления от других, где тоже было много крови, и нашей, и чужой, удачи и ошибки, радости и потери. Но надо всем уже довлел расчет, когда способнее применить гранату, или выждать в укрытии, или, задержав дыхание, плавно нажать спусковой крючок. Иначе воевать было невозможно: потеряешь голову, потеряешь себя…

Который раз шел Осотин в тыл, а всё рядовым. Надо было, до зарезу надо, совершить чего-нибудь такое, чтобы перестал коситься Клевцов и, само собой схлопотал для него должность согласно воинскому званию. На берега губы Маттивуоно, той, что будто была «чиста от опасностей», наступал прилив. Волна за волной топила осушной берег. Саперы с миноискателями, проводив отряд за черту боевого охранения противника, повернули назад. Взопревший тельник на боцмане, подсыхая, натирал плечи под лямками «сидора». Там вместе с пятидневным пайком было напихано много патронных рожков к автомату и гранат навалом. Осотину, считай, ещё повезло. Пулеметный расчет волок на горбах разобранный «максим»: первый номер кроме вещевого мешка — тело пулемета — двадцать три кило, второй номер — станок с колесами — тридцать шесть кило, а третий нес бронещиток — двенадцать килограммов — и ещё два пудовых ящика с лентами. Минометчики навьючились тоже: у кого ствол, у кого опорная плита, у кого комплект хвостатых «огурчиков». Боезапас отпустили без лимита, и каждый понимал, что в чужом тылу не так страшно ходить натощак, зато много ли навоюешь с пустым патронным магазином?