Море бьется о скалы - [53]

…Спустя два дня пленные, придя с работы, еще со двора увидели в щели ставен яркий свет в комнатах. А еще через два дня норвежцы заново покрыли крышу барака толью и установили в комнатах железные печки.

Когда в угловой комнате печь накалилась до малинового цвета, Дунька, протягивая к ней ладошки и довольно крякая, сказал:

— Благодать-то какая, а?.. Снизошел к нам господь. Да куда ты прешь на живого человека? Ослеп, что ли? Вот, ей богу!.. Немцы, они ничего… Это война их ожесточила. А так, как все люди… А наши, думаете, лучше? Думаете, они цацкаются с пленными? Тоже не цацкаются.

Степан, сбросив френч, лежал на нарах головой к печке. Блаженное тепло плыло по комнате, проникало в каждую пору. Рассеянно слушая Дуньку, он думает о запросах человека. Они то беспредельно возрастают, а то сходят почти на нет. Какая амплитуда! Вот от несчастной печки Дунька пришел в телячий восторг. Готов зад целовать немцам.

В субботу вечером в коридоре раздался радостный крик:

— Братцы! Мыться будем! Первая комната уже собирается.

Пленным выдали полотенца размером чуть больше носового платка и по крохотному кусочку эрзац-мыла — смесь глины черт знает с чем. В бане пленным заменили нижнее белье, а верхнюю одежду прожарили в дезокамере.

Спустя неделю Садовников получил для ревира некоторые из указанных в списке инструментов и медикаментов.

2

Вернувшись с поверки, Керн и Штарке поужинали. Керн, взяв книгу, уселся на диван, достал из нагрудного кармана черную коробочку с пенсне.

— Господин обер-лейтенант, хочется побывать в городе. От этой возни с кнехтами тошно становится… Нужна вентиляция.

— Пожалуйста, Штарке… А я напишу сыну. Второй месяц ничего нет… Ни домой, ни сюда…

— Такое теперь не редкость, — посочувствовал унтер. — Он где?

Керн опустил на колени раскрытую книгу.

— Был в Бобруйске…

— Белоруссия. Не очень приятные места. Самое логово бандитов. Сплошные леса. И каждое дерево стреляет. Я, господин обер-лейтенант, не одни год жил в России.

Мне казалось, что от первого нашего удара все там рухнет, рассыплется… Ведь не за что драться, совершенно… У доброго бауэра скоту куда лучше… А вот дерутся…

«Очевидно, есть такое, что нам, немцам, пока непонятно», — подумал Керн, но унтеру ничего не сказал. Было ясно, что Штарке вызывает на откровенность, а откровенность давно уже не в моде. За нее можно поплатиться…

После ухода унтера Керн включил приемник. Шкала настройки запломбирована так, что можно слушать только радиостанции Германии. Керн настроился на Берлин.

Он смотрел, как с легким шорохом и треском расцветает нежной зеленью глазок индикатора, слушал звуки, напоминающие грохот бурного водопада. «Вагнер. „Зигфрид“», — с первых секунд безошибочно определил Керн.

Склонив голову, он думал о том, что Вагнер со своей музыкой равносилен наркотикам, особенно теперь, когда все летит в пропасть. Ведь только дураку не ясно, что Сталинградская история — неумолимая закономерность.

Приглушив музыку, Керн садится за стол.

Самый строгий и беспощадный судья человека — его совесть. Этому судье нельзя сказать, что он, Керн, всегда был свободным от дурманящего воздействия нацизма. Но он быстро пришел в себя, отрезвел.

Он, сын маурера[47], начинал службу при кайзере. Тогда уму, мужеству, честности зачастую предпочиталась приставка «фон» перед фамилией, титулы. Под Верденом он получил Железный крест и младшее офицерское звание, но все равно ему никогда не давали забыть, что отец его только каменщик.

Гитлер не очень считался с родовитостью и титулами. На первых порах создавалось впечатление, что нацисты борются за интересы всего немецкого народа. И он, Керн, поддался этому впечатлению. Приветствуя приход Гитлера к власти, он не обращал внимания на дикие бесчинства. А они с каждым днем росли, становясь системой, и вскоре Керн с ужасом для себя открыл — Гитлеру не нужна культура его страны, он растаптывает честь, мораль. Поощряя в немцах все низменное, дикое, Гитлер ведет их вспять, в пещеры предков.

Керн пишет сыну. После слов «Дорогой Вольфганг!» он кладет ручку. Сын. В два года он был толстым и забавным. Слушая его лепет, Керн тогда думал: «Только бы не досталась ему моя участь… Уж лучше бы дочка»…

Керн много хлопотал, старался. Он не хотел, чтобы его сын убивал и сам подвергался нечеловеческим мукам.

У него была огромная радость, когда сын поступил в университет. Его Вольфганг станет врачом. Он будет избавлять людей от болезней, смерти. Но Гитлер сделал Вольфганга солдатом…

Керн пишет. Перо скользит по гладкой блестящей бумаге. Он сдержан в чувствах так, как подобает быть сдержанным двум военным… Керн знает, как туда приходят письма. Солдата разнесло снарядом, а мать желает ему здоровья, советует беречь себя. Возможно, и он разговаривает с мертвым?.. «Логово бандитов»… — вспоминает он слова унтера. Бандиты нападают. А те, кто защищает себя, свой дом, разве бандиты? Странные суждения…

Сдав экспедитору письмо, Керн в накинутом на плечи плаще проходит в лагерь пленных. Стемнело. Моросит дождь.

Керн заходит в барак. В одной из комнат поют. Поют тихо, почти не раскрывая ртов, «душой». Керн без слов понимает, что русские жалуются на свою долю, тоскуют о доме… У них невесты, жены, дети… Стараниями нацистов теперь мало кто из немцев считает русских за людей. Им плевать даже на Чайковского, Льва Толстого и Достоевского. Надутые высокомерием, немцы признают полноценными только самих себя. Для них создан мир.