Море бьется о скалы - [52]

…Вечером, когда Садовников при свете свечи выслушивал больного, зашел новый комендант.

— Кто там еще? Иван!

Врач оглянулся и растерялся. Со стетоскопом в руке он выпрямился, заслонив собой согнувшегося на табурете больного. Обер-лейтенант легким взмахом руки дал понять, чтобы врач продолжал заниматься своим делом. И врач склонился опять над больным. А обер-лейтенант, отойдя немного в сторону, включил электрический фонарик.

Больной, ко всему безразличный, дышал шумно, по-рыбьи хватая пересохшими губами воздух. Острые лопатки у него выдаются так, что, кажется, вот-вот прорвут тонкую желтоватую кожу. Четко обозначаются каждое ребро и дуга позвоночника с шишечками хрящей. Больной с трудом держится на табурете.

— Иван! Устрой!

Санитар удивленно разводит руками, вполголоса спрашивает:

— Куда? Хиба ж та кимната резинова? Воны, як сказылись, валють и валють…

— Найди!

— Вы тилько и знаетэ «найди». А як его найдэшь, колы его нэма.

Врач молчит. Санитар надевает на больного нижнюю рубашку, очень длинную, рваную и потерявшую от грязи свой исконный цвет, берет под мышку френч, тоже рваный и грязный, и ведет больного. Обер-лейтенант провожает их светом фонарика, обращается к врачу. Четко, раздельно он спрашивает, чем заболел пленный. Садовников, попеременно прищуриваясь, испытующе смотрит на обер-лейтенанта левым глазом через стекло, а правым в пустой ободок очков. Врач, как и все пленные, убежден, что новый комендант не может быть лучше старого. Собака черная или белая — все равно собака. «Контролируют. Как и боцман, следит, чтобы здоровый человек не угодил в ревир», — думает он.

Садовникову хочется сказать, что причин для болезней здесь хоть отбавляй. Пленные голодные, разутые, раздетые, они завшивели, потому что мылись последний раз в Германии накануне отправки сюда — больше трех месяцев прошло. У этого пленного двухстороннее воспаление легких. У других фурункулы, ревматизм, радикулит— все простудного характера. Пусть знает этот старый сыч.

И Садовников говорит, но получается совсем не так, как ему хочется Очень уж скуден его немецкий словарь.

Обер-лейтенант слушает со своим обычным выражением на лице. Но в глазах его, кажется, мелькают искры человеческого сочувствия. Садовников слегка встряхивает головой. Да, глаза обер-лейтенанта теплеют, блестят, как тающие льдинки… Это настолько небывало, что Садовников удивлен и сбит с толку. Он начинает волноваться, и рассказ от этого получается еще хуже. Последние немецкие слова улетают из памяти.

— Среди пленных есть хорошо знающие немецкий язык?

— Есть такие, господин обер-лейтенант.

— Позовите!

Садовников думает об Антоне, но санитара посылает почему-то за Федором. Тот является незамедлительно, четко докладывает.

Задав Федору несколько вопросов, обер-лейтенант удовлетворенно кивает.

— У вас хорошее произношение, настоящий «Хох дойч». Где учились?

— В школе, а потом самостоятельно.

— Были уверены, что пригодится?

— Сначала изучал из интереса, а потом появилась уверенность о нашей неизбежной встрече. Ее вселил ваш фюрер. Ведь он все время твердил о походе на Россию.

Обер-лейтенант покашливает, подходит ближе к Бойкову.

— А вам нельзя отказать в смелости. Когда с вами случилось несчастье?

— В сорок первом, под Киевом, господин обер-лейтенант.

— В сорок первом! — обер-лейтенант опять покашливает, делает несколько шагов к темному окну, возвращается и задает вопрос, который звучит, как выстрел в упор.

— Офицер?

Федору точно раскаленного песку насыпали за ворот. Он жжет между лопаток, опускается к пояснице. Вот, оказывается, к чему все свелось. Тонкий подход…

Садовников, понимая, что разговор принял неприятный оборот, стоит сам не свой. До боли досадно за свою оплошность. Зачем было звать Федора? Неужели влипли?

— Был офицером! — говорит Федор с таким чувством, будто бросается вниз головой с кручи.

Керн молчит, жует губами, потом на этих сморщенных губах появляется что-то похожее и а улыбку.

— Мне нравится ваша откровенность и… бесстрашие. Думаю, вы были неплохим офицером. Мне нужен переводчик из пленных. Я назначаю вас.

Федор облегченно вздыхает. Он знает, что в таких случаях немецкий устав требует вскинуть голову, вытянуться, щелкнуть каблуками. И Федор делает это так ловко, что подобие улыбки опять появляется на сморщенных губах Керна.

Явно довольный, обер-лейтенант переходит к прерванному с врачом разговору. Он спрашивает через Федора, сколько в ревире больных, чем они болеют, имеются ли медикаменты.

— Скажи ему, Федор, что медикаментов нет. И вообще ничего нет. Больные борются с болезнью самостоятельно. Помощи никакой.

— А этот, думаешь, поможет? — Федор косит глазами в сторону обер-лейтенанта.

— А черт его знает… Хорошо, что интересуется. Переводи.

Федор переводит.

Обер-лейтенант приказывает записать все, что необходимо для ревира.

— Утром дадите мне!

Керн идет к двери, но после нескольких четких шагов приставляет ногу. Две-три секунды стоит молча, спиной к врачу и Федору. Потом негромко бросает через плечо:

— Я испытал вашу участь. В прошлую войну у французов… Под Верденом…

Обер-лейтенант рвет на себя дверь и таким же рывком закрывает.