Море бьется о скалы - [18]

Этот рейс показался Степану легче остальных. Всю дорогу до камней и обратно с ношей Степан складывал из своего небогатого запаса немецких слов нужные фразы. Он, пожалуй, впервые подосадовал, что раньше не занимался как следует немецким языком. Но все равно он спросит.

Все шло как нельзя лучше. Он опять угодил влево. Опять около Людвига стоял тот невысокий немец. Обрадованный Степан поспешно опустил ношу. И оплошал — камень, падая, прихватил средний палец правой руки, сорвал ноготь. Но Степан, не чувствуя вгорячах боли, обращается к норвежцу:

— Людвиг, ви Сталинград? Капут?[15]

Норвежец, продолжая работать, опасливо смотрит из-под полей зюйдвестки на немца, потом улыбчиво на Степана.

— Нейн, Штепан! Дорт цу гайц, абер штадт никc фален, — норвежец, чтобы Степан лучше понял, добавляет. — Шталинград никc капут![16]

«Сталинград наш! Не взяли! Все брехня!» — хочется крикнуть Степану так, чтобы слышали все, все!

Немец в крайнем удивлении: у русского ноготь висит на ленточке кожи, кровь, смешиваясь с грязью, залила всю ладонь, капает на землю, а он радостно улыбается. В чем дело?

Немец что-то говорит, Степан улавливает два слова — арцт и ревир[17]. Он, кажется, хороший, этот немец. Честное слово! Не похож на остальных. Хотя черт его знает… А Сталинград в наших руках. Близок локоток, да не укусишь. Ваську надо сказать. Вот обрадуется!

Немец обращается к своему соседу, показывая на Степана. Тот с безразличным видом отворачивается. Тогда немец зовет стоящего в стороне Зайцева. Махнув рукой, грубо выкрикивает:

— Ду, комм гиер![18]

Зайцев подбегает, вытягивается. Выслушав немца, он говорит «яволь» и поворачивается к Степану. Окровавленная рука вызывает на его красивом лице гримасу брезгливости. Он говорит:

— Иди в санчасть!

13

Садовников отрезал еле державшийся ноготь, смазал рану йодом, быстро и ловко замотал палец бумажным бинтом.

— С усердием, видать, трудился?

Степан не знает, что говорить. Каков этот врач?

— Я?.. Не поэтому… Нечаянно получилось…

Врач, попеременно прищуривая глаза, смотрит на Степана то в ободок пустого очка, то через стекло. Степану почему-то становится неудобно. Он встает, нагреваясь уйти.

— За камнем спешишь? Останется и на твою долю. Откуда?

— Я?.. — Степан ругает себя за дурацкую растерянность. Подумаешь, птица… Такой же пленный… Прикидываясь простаком, Степан говорит:

— Из первой комнаты. Угловая…

— Не о том я, — досадует врач, — Родом откуда? Где жил?

Расспросы врача начинают надоедать. Что ему надо? С Мордой в одной комнате живет…

Скрывая неприязнь, Степан все-таки скупо рассказывает. Он окончил Барнаульский учительский институт, работал в районе там же, на Алтае… Что еще можно сказать врачу? Да, призван осенью 1940 года. До этого имел отсрочку.

Врач сдергивает с носа очки.

— Хм… Я провел на Алтае детство. Учился в Новосибирске. А в Барнауле тетка живет, сестра матери. Почти каждое лето гостил у нее.

Землячество на чужбине — большая сила. Люди из городов, отделенных двумя-тремя сотнями километров, встречаются так, точно век прожили бок о бок, гуляли в одних компаниях, вместе забивали «козла», ходили в одни театры. Что же после этого говорить о встречах «настоящих» земляков — жителей одного села, города или даже соседних районов? Тут радость не меньше, чем у родных братьев, которые не виделись добрый десяток лет. Да и как иначе? Мир так огромен, а война так разбросала людей… И вдруг где-то у черта на куличках встречаешь человека, с которым все общее: он ходил по знакомым тебе улицам, купался в известной тебе с детства реке, знает людей, которых знаешь и ты. При таких встречах беседы, взаимные расспросы и воспоминания длятся часами, переходят с одного дня на другой.

— Смотри! Земляк! Вот черт! — Садовников трясет Степана за плечо и смеется, смеется.

Степан тоже растроган. Улыбаясь, он пристально смотрит на врача. Лицо у него простое, добродушное. И эти смешные очки, которые он теперь то надевает, то снимает и, повесив дужками на указательный палец, начинает раскачивать.

У Садовникова нескончаемые вопросы. Его интересует, когда Степан попал в плен, через какие шталаги прошел, остались ли дома жена и дети. Степан охотно отвечает.

— Значит, в мае под Харьковом?.. У меня стаж солидней— в сорок первом влип, в районе Киева. Уманскую яму прошел. Ты убил хоть одного фашиста?

— Не знаю. Артиллерист я. Не видно… В окружении стрелял из карабина. Они с горки, а мы бьем…

Садовников потряс сжатыми кулаками.

— Вот этими руками троих свалил. И тут надо их бить.

— А как? — простодушно спрашивает Степан. Ему хочется рассказать врачу, как он сегодня собирался отомстить за своего сослуживца Жорку. Врач его помнит. Жорка, которому вахтман прошил живот.

— Тут, безусловно, труднее, — уклончиво говорит врач, опуская голову.

И Степан осекся. Врач не уверен в нем. Сказав в запальчивости лишнего, он теперь раскаивается.

Чтобы нарушить неловкое молчание, Степан заводит разговор о другом. Он рассказывает, как всей комнатой читали утром газету.

— Я тоже читал, — мрачно говорит врач. — Вести неутешительные. Черт знает… Хотя… в этой реляции много хвастовства и мало логики. Логика подменена туманом. По крайней мере так мне показалось. Да…