Море бьется о скалы - [20]
— Кажется, знаю. Надежный? Смотри, Федор. Такое дело…
— Не беспокойся, Олег. Немного разбираюсь…
— Ладно, посмотрим… Еще!
— Старший барака Андрей Куртов.
— Антонов земляк?
— Да, без пяти минут артист… Комсомолец.
— А Степана из первой комнаты знаешь? Как он?
— Степана? — Бойков задумывается. — Друг Жорки? Вахтман подстрелил?..
От тревожных ударов в низ двери оба вздрагивают, переглядываются.
— Расстегнись! — приказывает врач, хватая со стола стетоскоп. — Сигарету!..
— Здоровеньки булы, господин комендант! — доносится из коридора неестественно громкий голос санитара.
— Здорово, хохляндия!
Дверь с шумом распахивается. Антон не заходит, а влетает подобно вихрю. Останавливается посреди комнаты.
— Принимаешь, арцт? Лечишь? Ну-ну, лечи… — Зайцев, подойдя к занавеске, рывком отдергивает ее, заглядывает в угол. — Понавешали всякой чепухи!..
Бойков, согнувшись на табурете, со страдальческим лицом держится за живот. А Садовников, будто не видя и не слыша Зайцева, говорит:
— Засорение желудка. Ничего удивительного. Была бы касторка…
— Как ножом… Терпения нет… — стонет Бойков.
Зайцев издали меряет его с ног до головы презрительным взглядом, затем медленно, будто украдкой приближается.
— Клизму ему, арцт, чтобы хвоста не поднимал! — зло выкрикивает Зайцев и хохочет. Так, хохоча, он срывается с места, четкими быстрыми шагами делает круг по комнате и с хода останавливается против Бойкова. Лицо серьезное и надменное. Будто и не смеялся. Губы плотно сжаты, отчего пухлый подбородок обострился и окаменел.
Бойков спрашивает, болезненно морщась:
— За что такая немилость? Не пойму…
— Так я… пошутил, — Зайцев усмехается и, схватив обеими руками табуретку, ловко вдвигает ее между ног, садится. — Один момент… Идея… Где ты так насобачился по-немецки? Займись со мной, подучи. Да ты не бойся, в долгу не останусь. Баланды всегда подброшу. Тут баланда — эликсир жизни. Ну, как?
— Можно… Чего же…
— Гут. Договорились. Завтра начнем. Арцт, подключайся, если желаешь. Тебе тоже не мешает знать…
— Да, надо… — соглашается врач.
Зайцев встает, но тут же, осененный какой-то мыслью, садится, вместе с табуреткой подвигается ближе к Бойкову.
— Газету читал?
— Читал.
— Сталинград-то накрылся. Фертиг![19] Горло перехватили…
— Да, у русская дело дохлое, — вмешивается в разговор Садовников. — К зиме, пожалуй, агония закончится.
Зайцев доволен поддержкой. Оглянувшись через плечо на Садовникова, он говорит:
— Арцт, а соображаешь… Обязательно закончится. Немцы, они, брат, немцы. Мастера войны… Бойков, ты, кажется, парень что надо. Хочешь в живых остаться?
— А кто не хочет? Каждый…
— Говори не о каждом, а о себе. Привыкли… Так хочешь?
— Допустим — хочу…
— Иди ко мне в полицаи. Или желаешь чистеньким подохнуть?
Бойков медленно поднимает голову. Они смотрят друг на друга в упор. На розовых губах Антона едва приметно таится ехидная ухмылка. «За собой на дно тянет», — думает Федор. Эх, с каким удовольствием он двинул бы эту гадину.
Садовников усиленно кивает за спиной Антона. Дескать, соглашайся, такой возможности упускать нельзя.
Соглашайся! Легко сказать… Сердце Федора замирает, потом начинает дрожать где-то под горлом.
— Так решай, пока я добрый. Чего ломаешься? Да знаешь… Сотни найдутся…
— Ладно, попробую… — Федор ладонью снимает со лба мелкий, похожий на пшено пот.
Антон потирает от удовольствия руки, смеется и вскакивает так, что табуретка с грохотом опрокидывается.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Декабрь, а зимы, какой знают ее русские, нет и в помине.
Там, дома, теперь все белым-бело. Поутру в поле тишина первозданная, приятный морозец. Снег настолько легок, пушист, что, шагая целиком, без тропинки, не ощущаешь его тяжести. Вот прямо из-под ног выскочил, точно подброшенный сильной пружиной, заяц, стреканул к смутно синеющему вдали лесу. Мгновение— и шубка беляка неразличимо слилась со снегом…
А здесь декабрь — нескончаемые ливни. Из кудлатых туч, тяжело осевших на унылые горные вершины, льются сплошные потоки воды. Льются сутки, неделю, вторую… Со всех сторон по кручам скачут к морю мутные ручьи, неся с собой вырванную с корнем траву, ветви и даже камни.
Местные жители будто не замечают дождя. В клеенчатых плащах и зюйдвестках, они не только спокойно работают под дождем, но с удовольствием гуляют. Дети резвятся на улицах, не замечая дождя, как где-нибудь в Туркмении или Грузии их сверстники не замечают солнца и жары.
«Не люди, а какие-то земноводные», — удивляются пленные. Им ливни доставляют неистощимые муки.
Утро медлительно и немощно. Скоро шесть, а темнота такая же, как и в полночь, и такое же глухое безмолвие вокруг.
Приоткрыв дверь ревира, Зайцев присматривается и прислушивается. Не заметив ничего подозрительного, он натягивает на голову капюшон, плотнее запахивает полы плаща и, стремительно перемахивая лужи, пулей влетает а коридор жилого барака.
Зайцев будит полицаев, а когда стрелки, подаренных ему унтером стареньких часов-штамповок образуют строго прямую линию, пронзительный свисток ломает сон пленных.
— Подъем! — хрипло, вразнобой орут подручные Зайцева, устремляясь в комнаты.
Ох, как трудно вставать, настоящая мука… Еще бы соснуть, чуточку, самую малость… А там, конечно, дождь? Льет. Вон как булькает в проходе.
