Моральное воспитание - [103]

В сущности, эгоизм и альтруизм – это два современных проявления всякой сознательной жизни, тесно переплетенные между собой. Если только в действительности существует сознание, то существует субъект, мыслящий себя как отличающийся от всего, что не является им, субъект, говорящий «я». Поскольку он мыслит себя таким образом и сосредоточивает свою деятельность на самом себе, представленном подобным образом, то он действует как эгоист. Но в то же время сознание не может не представлять себе, более или менее смутно, окружающие его существа, иначе оно бы мыслило сплошную пустоту. Поскольку оно представляет себе внешние существа как внешние и воспринимает их как объекты своей деятельности, существует альтруизм. Но одна из этих форм деятельности не может существовать без другой. Никогда ощущение нас самих, то, что немцы называют Selbstgefühl, не исчезает полностью в том ощущении, которое у нас есть об объекте, внешнем по отношению к нашему мышлению; а кроме того, ощущение себя никогда не бывает самодостаточным: оно всегда предполагает ощущение объекта, которое оно себе представляет и которому оно противостоит. Следовательно, эгоизм и альтруизм – это две абстракции, не существующие в чистом состоянии: одно всегда предполагает другое, по крайней мере в какой-то степени, хотя в одном и том же реальном чувстве они никогда не развиты в равной степени. Мы можем, таким образом, заранее быть уверены, что ребенок не является тем чистым эгоистом, каковым нам его часто описывали. Уже благодаря тому, что он – существо сознательное, каким бы рудиментарным ни было его сознание, он способен на какой-то альтруизм, причем с самого начала своей жизни.

И в самом деле, мы знаем, с какой легкостью и с какой силой ребенок привязывается ко всякого рода объектам, наполняющим родную для него среду. Мы уже привели несколько подобных примеров. Он предпочитает не пить вообще, чем пить не из своей привычной чашки, не спать, чем спать в непривычной для себя комнате. Причина в том, что он дорожит этими различными вещами настолько, что если он расстается с ними, то испытывает страдание. Безусловно, такая привязанность – низшего порядка; тем не менее она предполагает существование у ребенка способности солидаризироваться с чем-то помимо самого себя. Между этим чувством и любовью к родным местам, к отчему дому, в которой никто не станет отрицать нравственный и альтруистический характер, различие лишь в степени. Ребенок привязывается таким образом не только к вещам, но также и к людям. Известно, что смена кормилицы порождает иногда кризисные, болезненные, тревожные состояния. Ребенок отказывается брать грудь чужой женщины, не позволяет ей без сопротивления за собой ухаживать. Причина в том, что он дорожил человеком, покинувшим его, хотя он смог пока сформировать о нем лишь весьма смутное представление. Родители также, и очень рано, являются объектом подобных чувств. «Тринадцатимесячная девочка, – говорит Селли (Sully), – была отлучена от матери на шесть недель; по возвращении матери она онемела от радости и в течение некоторого времени не могла вынести ни минуты расставания с ней. Малышка М. в возрасте семнадцати месяцев встретила своего отца, после пяти дней его отсутствия, знаками совершенно особой нежности: она бежала ему навстречу, ласково гладила его по лицу и приносила ему все игрушки, находившиеся в ее комнате» (Études sur l’enfance, trad. franç., 1898, p. 334). Во всех таких случаях мы ясно видим, как ребенок испытывает потребность связывать свое существование с существованием другого и страдает, когда эта связь прерывается.

В этой форме альтруизм ребенка связан с одной особенностью детской природы, которую мы уже имели возможность отметить: это традиционализм ребенка, его привязанность к привычкам, которые он себе создал. Создав себе некоторый способ чувствовать и действовать, он с трудом от него отказывается, он им дорожит и вследствие этого дорожит также вещами, которые являются его условиями. Поскольку он упорно стремится к тем же самым впечатлениям, он стремится также и к объектам, вызывающим в нем эти впечатления. Но это не единственный источник альтруистических чувств, которые можно наблюдать у него. Есть и другой источник: это чрезвычайная легкость, готовность, с которыми он воспроизводит все, что происходит перед его глазами. Он подражает движениям лица, которые он замечает у окружающих его людей. Он плачет, когда они плачут, он смеется, когда они смеются. Он повторяет те же слова, те же жесты, и когда жесты и слова стали для него символами определенных идей и чувств, он воспроизводит идеи и чувства, которые, как он думает, он читает на лицах или понимает благодаря используемым словам. Таким образом, все, что происходит в той части внешнего мира, которую он может охватить своим взором, отражается в его сознании. И вот каковы причины этого. Дело в том, что внутренняя жизнь ребенка очень скудна, состоит из незначительного числа элементов, носящих мимолетный характер и в результате она не в состоянии противостоять вторжению элементов, чуждых для нее. Личность, сформированная более основательно, личность взрослого человека, и особенно того, который воспринял определенный объем культуры, менее легко поддается подобному вторжению. Чуждые вторжения воздействуют на нас только тогда, когда они находятся в гармонии с нашими внутренними диспозициями, когда они движутся в том же направлении, к которому мы склоняемся естественным образом. Эмоциональное состояние, проявляемое перед нами, не передается нам только благодаря тому, что мы его свидетели; нужно еще к тому же, чтобы оно гармонировало с нашим настроением, нашими личными чувствами; иначе оно нас не затронет или затронет лишь поверхностно. Идея не станет нашей идеей только благодаря тому, что она выражена в нашем присутствии; если она не гармонирует с нашей ментальностью, мы ее отвергнем; или, по крайней мере, для того чтобы она в конце концов заставила нас признать себя, необходимо весьма сильное моральное давление, очень убедительная аргументация, пылкая энергия, увлекающая за собой и заразительная. Но ребенок гораздо более открыт к этим случайным воздействиям, потому что у него еще нет прочной и сформировавшейся ментальной конституции. У него еще нет многих устоявшихся привычек, которые мимолетное впечатление не могло бы подорвать. Конечно, и мы это вновь видели только что, некоторые из них у него существуют, причем твердые, но их число невелико. Его сознание состоит главным образом из текучих, неустойчивых состояний, которые постоянно сталкиваются друг с другом и проходят слишком быстро, чтобы иметь возможность укрепиться; они не могут противостоять довольно сильным внушениям, исходящим извне. Вот в чем источник того, что совершенно необоснованно называют инстинктом подражания. Ведь здесь нет ничего инстинктивного в точном смысле слова; не существует потребности подражать, записанной в некотором роде в глубинных основаниях тканей человеческого организма. Ребенок подражает, потому что его рождающееся сознание не имеет еще четко обозначенных избирательных форм близости; в результате оно усваивает, без сопротивления и без труда, все мало-мальски сильные впечатления, приходящие к нему извне. А что представляет собой эта способность воспроизводить и, следовательно, разделять чувства другого, как не склонность симпатизировать другому, т. е. первую форму глубоко альтруистического и социального стремления? Тем самым в действительности устанавливается коммуникативная связь между сознанием ребенка и иными сознаниями. То, что происходит в этих последних, находит отклик в его сознании. Он живет их жизнью, наслаждается их удовольствиями, страдает их страданиями. Таким образом, он естественно склоняется к таким действиям, которые смягчают страдания другого или предупреждают их. «Младенец двух лет и двух месяцев ползал по полу. Его старшая сестра Кэтрин, шести лет, трудившаяся, без особого успеха, над куском шерсти, начала плакать. Младенец посмотрел на нее и начал что-то ворчать, непрерывно натирая пальцами свои щеки сверху вниз. Тетя обратила внимание Кэтрин на младенца, что вызвало новый поток слез; после этого младенцу удалось через всю комнату приблизиться маленькими шажками к Кэтрин, непрерывно продолжая свое ворчание, сопровождаемое выразительной мимикой. Кэтрин, тронутая такой заботой, взяла малютку на руки и улыбнулась; тот сразу же принялся хлопать в ладоши и что-то тараторить, водя пальцем по следам слез на щеках своей сестренки» (Sully, ibid., p. 336). Так же как он стремится утешить в печали, которую он видит и разделяет, он старается доставить удовольствие. Но весьма вероятно, что позитивные действия, которые он выполняет таким образом, чтобы оказаться полезным, должны появляться в несколько более зрелый период, так как они предполагают уже более развитую ментальность. Боль, которую стараются смягчить, носит актуальный характер; это факт, данный в теперешнем ощущении, которое само собой вызывает процессы, призванные ее погасить или смягчить. Но вызвать удовольствие – это явление предстоящее, которое нужно предвосхитить, представить себе заранее; необходимо поэтому, чтобы ментальное развитие ребенка позволяло ему предвидеть будущие последствия его действий. И тем не менее наблюдения обнаруживают, что, начиная с третьего года жизни и даже раньше, ребенок способен на это опережающее выражение симпатии. «Малыш в возрасте двух лет и одного месяца услышал, как няня говорит: “Если бы только Анна вспомнила, что надо наполнить чайник в игровой комнате!”. Внимание ребенка пробудилось; он нашел Анну, чистившую камин в достаточно удаленной комнате. Он стал тянуть ее за фартук… привел ее в игровую комнату, указал пальцем на чайник, приговаривая: “Иди туда, иди туда”. Девушка поняла и сделала то, что от нее требовалось» (ibid., p. 338).