Монте Верита - [23]

Виктор умрет один в хижине у подножия горы.

– Продолжайте, – сказал я, – добивайте меня. – Обессиленный, я почувствовал, что больше не выдержу. Я ждал, что они опять начнут смеяться, издевательски и молодо, схватят меня за руки и за ноги и, яростно раскачивая, вышвырнут через узкое окно в темноту и небытие. Я закрыл глаза и, собравшись с духом, приготовился к самому страшному. Но ничего не случилось. Я ощутил, что юноша коснулся моих губ, и открыл глаза. Он все еще смеялся, в руках у него была чаша с молоком. Не говоря ни слова, он жестом показал, чтобы я выпил. Я покачал головой, но его друзья подошли и опустились на колени, поддерживая меня за плечи и спину, и я отхлебнул глоток, глупо, признательно, как ребенок. Пока они держали меня, страх неожиданно улетучился, как будто от них мне передалась сила и не только руки у меня вновь окрепли, но и весь я словно воскрес.

Когда я кончил пить, первый из них забрал у меня чашу и поставил ее на пол, а затем приложил мне к сердцу руки. Ни разу в жизни я не испытывал такого чувства, словно на меня снизошла частица Божества, спокойная и могущественная, и, соприкоснувшись со мной, навеки унесла тревогу и страх, усталость и ужасы минувшей ночи, воспоминания о тумане и облаках в горах, о Викторе, умирающем в своей одинокой постели, – все это вдруг потеряло какой-либо смысл, превратилось в ничто в сравнении с ощущением красоты и мощи, которые я только что познал. Если Виктор умирает, это не имеет значения. Его тело станет некоей оболочкой, лежащей в деревенской хижине, но сердце будет биться здесь, так же, как и мое, и его дух тоже явится к нам.

Я мысленно произнес "к нам", потому что мне показалось, будто, находясь тут, в тесной келье, я духовно породнился с окружавшими меня молодыми людьми и сделался одним из них. Это все еще очень странно, непривычно и способно сбить с толку, подумал я, но это и есть счастье. Я всегда надеялся, что смерть будет такой. Боль и невзгоды ушли, а сущность бытия плавно струится прямо из сердца, а не из неверного разума.

Юноша, улыбаясь, убрал от меня руки, но я продолжал чувствовать себя сильным и крепким. Он поднялся, и я двинулся вслед за ними к выходу из кельи. Там не было ни углублений, похожих на ульи, ни петляющих коридоров, ни темных стен – мы сразу оказались в большом, открытом дворе, который и окружали с трех сторон эти кельи. Четвертый выход вел к пикам Монте-Верита, покрытым льдом, прекрасным и озаренным розовым цветом восходящего солнца.

Ступени, прорубленные во льду, поднимались к вершинам горы, и я уже знал, почему за стенами и во дворе царит такая тишина: там я увидел обитателей монастыря, застывших на ступенях. Они были коротко острижены и одеты в такие же туники, оставлявшие обнаженными руки и ноги, с поясами на талиях.

Мы миновали двор и стали подниматься по ступеням. Неподвижно стоявшие молчали, не пытаясь заговорить ни со мной, ни друг с другом, но, подобно трем моим спутникам, улыбались. Их улыбки нельзя было назвать вежливыми или ласковыми, к чему мы привыкли в нашем мире, они произвели на меня впечатление странно-возбуждающих, словно мудрость, ликование и страсть слились в них воедино. Я не мог сказать ни сколько им лет, ни кто эти существа – мужчины или женщины, но меня до глубины души поразила и вдохновила красота их лиц и тел, и мне внезапно захотелось стать одним из них, быть одетым, как они, любить, как они, смеяться и молчать.

Я взглянул на свои куртку, рубашку, бриджи для гор, толстые носки и ботинки, и меня захлестнули ненависть и презрение. Они показались мне одеждой мертвеца. Я быстро разделся и бросил все вещи во дворик позади. Я стоял обнаженный под солнечными лучами. Мне не было стыдно. Я совершенно не сознавал, как выгляжу, и это меня не тревожило. Я знал только, что мне хотелось покончить со всем мирским облачением, а мой костюм как бы символизировал того, кем я был прежде. Мы поднялись по ступенькам к вершине, и теперь перед нами простирался весь мир. На небе не было заметно ни облачка, ни туманной дымки, более низкие вершины гор терялись в бесконечности. Внизу, совсем не привлекая нашего внимания, смутно виднелись спокойные зеленые долины, реки и маленькие сонные города. Оторвав от них свой взор, я посмотрел на пики Монте-Верита, разделенные узкой, но непроходимой пропастью. Стоя на вершине и глядя вниз, я с изумлением и трепетом осознал, что мои глаза не в состоянии проникнуть в самую глубь.

Стены голубого льда, спускаясь все ниже, делались неощутимыми, будто растворялись в огромной, бездонной пропасти, навечно скрытой в сердцевине горы. Лучи солнца, в которых купались вершины, никогда не доходили до глубин, как и свет полной луны, но я решил, что по форме пропасть напоминает чашу, зажатую в руках.

Там, у края, стоял кто-то в длинном белом одеянии, и, хотя я не мог рассмотреть черты лица – их скрывал капюшон, – высокая, прямая фигура с гордо откинутой назад головой и простертыми вверх руками заставила мое сердце забиться от тревожного ожидания.

Я знал, что это Анна. Никто другой не мог бы стоять именно так. Я забыл о Викторе, о том, что передал ей его письмо, забыл о времени и пространстве, о всех прошедших годах. Я помнил только исходившее от нее спокойствие, ее замечательную красоту, помнил, как тихий, умиротворенный голос говорил мне: