Монтаньяры - [71]

В речи Робеспьера отсутствует логика, поскольку предлогом для принятия закона был самосуд толпы, которую не предотвратили уже существовавшие судебные органы. Обнаружить же наличие «заговора» в действиях злосчастного булочника вряд ли удалось бы, ибо они были просто следствием общего неблагополучия в снабжении Парижа. Естественно, что закон утвердили. Видно, что сам закон не главное для Робеспьера: важнее для него утвердить свое особое положение в Собрании. Один из депутатов, выступивший на том же заседании, говорил: «Я хотел бы сказать, что я думаю о речи господина Робеспьера. Его речь была произнесена исключительно для жителей Сент-Антуанского предместья, а вовсе не для депутатов Собрания».

Но декрет о военном положении относился к чрезвычайным обстоятельствам. После того как народ заставил короля одобрить Декларацию прав, предстояло составить и утвердить конституцию, то есть установить новый государственный и общественный строй. Началась долгая, запутанная дискуссия, продолжавшаяся до сентября 1791 года. Конституция рассматривалась не сразу, а по частям. Важнее всего установить правила избрания депутатов, определить, как и кто получит право выбирать. Отсюда проистекало все остальное.

Кто же имеет право избирать? Согласно Декларации прав — все граждане. Однако еще 29 сентября 1789 года конституционный комитет предложил дать избирательное право только «активным» гражданам, тем, которые платят налог в размере трехдневной заработной платы. Остальные, «пассивные» граждане, составлявшие около половины населения, все бедняки страны избирательного права не получат. Это вопиющее нарушение Декларации прав, провозгласившей равенство.

Никто в Собрании не выразил протеста, не потребовал отвергнуть посягательство на высший принцип революции. Жан Жорес, один из самых симпатизирующих монтаньярам и Робеспьеру историков, пишет: «Даже крайне левые хранят молчание. Ни Петион, ни даже Робеспьер не произнесли пи слова. По-видимому, они колебались».

Только 22 октября крайне левые «выдвигают кое-какие краткие возражения». Аббат Грегуар выразил опасения, что возникнет аристократия богатых. Представитель триумвирата Дюпор протестовал против лишения бедных права голоса. «Даже Робеспьер, — пишет Жорес, — если судить по довольно краткому протоколу его речи, остался холоден, и его речь была заурядна». Это действительно так. В двухминутной речи он лишь указал, что деление граждан на активных и пассивных противоречит Декларации прав, что «все граждане, кем бы они ни были, имеют право притязать на все степени представительства». Итак, «имеют право притязать». Но почему Робеспьер сам от их имени не притязает на это со всей энергией? Конечно, он и еще несколько депутатов — против несправедливости, но не более. Жорес с горечью признает: «Это отнюдь не решительное сражение, и можно сказать, что ораторы говорят без большой веры, во всяком случае, без всякой настойчивости». Жорес, совершенно справедливо констатируя, что рассуждения Робеспьера неопровержимы, но весьма абстрактны, пишет: «Робеспьер, словно борясь против проекта только ради того, чтобы соблюсти форму, не дал себе труда подвергнуть анализу покушение на идею равенства прав».

Странное, непонятное на первый взгляд отношение Робеспьера к самому коренному, главному принципу демократии проявлялось и во время обсуждения знаменитого вопроса о «марке серебра». Речь шла уже не о том, кто имеет право голосовать, а о том, кто получит право быть избранным. Право выбирать получили все же из 25-миллионного населения Франции 4 миллиона 300 тысяч взрослых и более или менее обеспеченных мужчин. Но избранными могли быть только те, кто платил налог не в 3 ливра, достаточных для получения избирательного права, а в 54 ливра («марку серебра»)! Ясно, что доступ к власти получили только самые богатые.

Прения начались 29 октября и закончились 3 ноября принятием реакционного декрета. Они тянулись вяло, скучно, будто речь шла о какой-то мелочи. Из левых против выступил довольно нерешительно Петион. Будущий монтаньяр Барер протестовал, ибо закон о «марке серебра» закрывал путь к власти интеллигенции. Из будущих монтаньяров возражал Приер из Марны, а также Гара, который разоблачил стремление «создать аристократию богатых». Резко отверг «марку» Ламет и даже Мирабо!

Робеспьер вообще не пытался выступить, хотя он, естественно, тоже был против реакционного извращения Декларации прав. Любопытно, что в письме в Аррас Бюиссару он, как бы оправдываясь в своем бездействии при обсуждении вопроса о «марке», пишет, что «по самой важной части наших совещаний были вынесены постановления без обсуждения, среди шума и как будто под давлением насилия». В действительности обсуждение состоялось, а насилие — выдумка Робеспьера. Жорес считает, что, «несмотря на некоторый шум, левые в Собрании добровольно согласились на ограничение права голоса и права быть избранным». Жорес пытается «насколько возможно разгадать тайну чужой совести» (то есть Робеспьера прежде всего) и объясняет ее «известным инстинктом буржуазной осторожности». Такова печальная историческая правда. Соблазнительно легко было бы изображать Робеспьера безупречным, последовательным и непреклонным демократом, не утруждая себя изучением фактов, документов и источников. А они обнаруживают крайне сложную, противоречивую, часто загадочную личность будущего вождя монтаньяров.