Монтаньяры - [69]

Робеспьер все понял, когда увидел, что короля буквально поволокли в Париж, как быка на бойню. Бесконечно трудолюбивый и пунктуальный, он засел за составление торжественной речи, прославляющей победу народа. Собственно, он сделал свой выбор давно, благодаря этому он и оказался-то здесь. Он лишь снова, еще раз убедился в собственной прозорливости, и он скажет об этом во весь голос, скажет тем, кто смел издеваться над ним, осмеивать его имя, еще хуже — просто не слушать его. Вот и теперь, 8 октября, когда председатель Мунье подчеркнуто небрежно дает ему слово, шум в зале не только не затихает, но резко усиливается. Все знают, о чем может говорить этот озлобленный маленький адвокат из Арраса. Робеспьер и не ждет, когда установится тишина, он знает: ее не будет. Слишком важно то, что он им скажет, и он начинает: «Народ, вот закон… невидимый и священный для всех…» Какое несчастье, что он не обладает могучим голосом Мирабо! Его не только не слушают, ему кричит один из депутатов: «Довольно гимнов и славословий!» Шум резко усиливается, Робеспьер еще говорит что-то, но ничего не слышно. Мунье злорадно даже не пытается восстановить тишину. В конце концов бледный Робеспьер, освистанный, оскорбленный, но гордый, покидает трибуну.

Да, Собрание действительно не любит проповедей, особенно сейчас, когда оно почувствовало всю меру своей зависимости от буйной парижской толпы. Ведь отныне Собрание разделит участь короля и окажется в Париже под контролем народа. Собрание начнет заседать в Париже 19 октября, сначала в зале Епископства на острове Сите около Нотр-Дам. Но депутат доктор Гильотен высказал глубокую мысль, что находиться столь близко от Гревской площади — постоянного центра народных волнений — было бы непредусмотрительно. С 9 ноября Собрание перебирается в здание Манежа на улице Сент-Оноре. Здание, предназначенное для обучения лошадей и наездников, стало убежищем народных представителей. Построили обширные трибуны для публики. Собрание, конечно, поправело, эксцессы народа испугали его, но без народной поддержки ему тоже не обойтись. Придется лавировать и хитрить.

Безоговорочно высказывается за народ только Робеспьер и еще несколько крайне левых, которых можно пересчитать по пальцам. Но ни один из них не может сравниться с Робеспьером в проведении принципа высшего приоритета народа. Какая бы обструкция ни грозила ему, он не упускает случая выступить в роли выразителя народных интересов.

Однако напрасно было бы искать в его повседневной жизни каких-либо тесных связей, просто контактов с народом. Он теперь живет в Париже, оставив своих коллег из Арраса, с которыми жил в отеле Ренар в Версале. Максимилиан поселяется на улице Сантонж, в отдельной квартире на третьем этаже солидного буржуазного дома. Он очень символично избрал место своего жилища, расположенного как раз на полпути между народными кварталами Сент-Антуанского предместья и аристократическим районом. Роль адвоката интересов народа, кстати, нисколько не отражается на его внешности. Он по-прежнему одет как небогатый дворянин по моде Старого порядка. Подчеркнутая элегантность, напудренные волосы, манжеты и жабо. Он никогда не сменит кюлоты на народные длинные брюки, тем более он не склонен к красному колпаку или карманьоле, в которые вырядятся некоторые депутаты, дабы обрести «народный» облик.

Его близость к народу всегда будет выражаться не так, как у Марата, который проникся не только психологией нищего, но и внешне походит на самого жалкого бедняка; не так, как у Дантона, который при всей своей склонности к яркому буржуазному шику останется разбогатевшим, раздобревшим, процветающим, но прирожденным плебеем со всеми свойственными такого рода французам типичными шумными и бесцеремонными манерами. Нет, Робеспьер близок народу не по внешнему сходству; эта близость носит совершенно особенный, умозрительный, метафизический характер. Ее глубоко почувствовал и определил Жан Жорес, исходя из доминирующей в сознании Робеспьера одной идеи суверенитета нации, которой «он следовал без колебаний, без ограничении, до самых крайних выводов из нее… Для того чтобы нация была суверенной, необходимо, чтобы все составляющие ее индивидуумы, как бы они ни были бедны, обладали частицей этой суверенности. Отсюда и вытекает демократическая тенденция его политики. Более того, именно бедняки или, во всяком случае, классы скромных тружеников, ремесленники, мелкие собственники не имеют кастовых интересов, которые противоречили бы революции. У дворян, у богатых буржуа может возникнуть соблазн урезать суверенность нации, чтобы создать гарантии для своих привилегий или своих богатств. У народа, собственно говоря, нет никаких интересов, которые противоречили бы интересам нации; вот почему, по мысли Робеспьера, суверенитет нации очень скоро превращается в суверенитет народа. Часто говорили, что он употреблял слово «народ» в очень расплывчатом смысле, и это верно… Народ для Робеспьера представлял собой при каждом кризисе революции совокупность граждан, у которых не было интереса ограничивать суверенитет нации и препятствовать его полному осуществлению».