Монолог Нины - [2]

…Между ними пространства было — метров семь–восемь. Не шибкий хиус тянул от медведя встреч Соошио, обдавая его вонью. И зверь, чуя, что человек рядом, но не раздражаемый запахом его, сносимым ветром, и шуршанием лыж — тоже за ветром почти не слышных — выжидал. Медведь чует и слышит великолепно, но видит плохо. Потому время замереть у японца было. Время отойти. Под прикрытием жаканов тем более. Время одуматься. И попытаться уйти, если не было абсолютной удачливой уверенности в себе или в оружии. Но росомаха взяла в нём верх, Он осторожно повёл ружьём. Выцелил голову зверя. И, выдохнув, как полагалось опытному стрелку, медленно потянул спусковую скобу левого ствола — «чёк-а»…

Где–то в глубине бескурковки клацнул по патрону ударник… Клацнул чуть слышно. А Соошио показалось, наверно, будто громом хлестнуло по спавшей тайге!… Но лишь показалось. Как и мне не раз. Хвалёный капсюль не сработал. И громыхнуло только в мозгу. Так и со мною бывало. Потому решаюсь восстановить и эту трагедию во всегда повторяющихся деталях

Но мгновенно сработал настороженный слух зверя: будто пружинами выброшенный, вылетел он из сугроба! Выпрыгнул по–заячьи на задние лапы. Замер. Маленькие, горящими углями, глазки его снова встретились с помертвевшими глазами человека…

…Прыжком летящим, глазом не уловимым, — извернувшись и осев на миг — достиг, было, огромный зверь отпрянувшего японца… Но выстрел прогремел. От удара в упор жаканом медведь опрокинулся навзничь, будто палицею великанской шарахнуло его. Рявкнул визгливо. Привстал, охнув по человечьи… По человечьи перевалился… Сел на задницу. Снова рявкнул. Обдал снова японца утробным смрадом. Огляделся «удивлённо». Вывернулся. Закинул–развернул голову к разорванному плечу. Зацепил зубами окровавленную щетину на холке. Стал рвать её, свирепея.

Не сообразив — или не успев — ни отскочить, ни отбежать чуть, — растерявшись, — дрожащими руками японец вновь сломил ружьё. Непослушными пальцами вырвал из казённика осечный и стреляный патроны…

Выдернуть из опоясного патронташа новые не успел. Зверь внезапным — с места — крокодильим боковым рывком накрыл Соошио. Скогтил его. Смял. Сломал. И обдав снова вонючим рёвом разинутой пасти вгрызся в лицо желтыми клыками–кинжалами…

…На вторые сутки лыжня привела к месту трагедии встревоженного исчезновением Соошио товарища его — Хироси Ямамото–сан. По следам разглядел, что зверь, — валясь, через шаг, на бок и разбрызгивая сгустки собственной крови и ошмётки выдранной шерсти, — уходил, было, из пади на север. Но возвращался. И подыхал, обескровев, чуть ни рядом со своей жертвой. И теперь, — потрясённый, и тоже сломленный случившемся, Хироси, не соображая, что делать, сидел в снегу перед обезображенным другом…

Только сутками позже, на связанной из сучьев волокуше, втащил он в зимовье ещё живого Соошио. От запаха застоявшейся крови, от звериной вони, впитавшейся в его тело и обрывки одежды, кружилась голова и тошнило. Уже в избе стало видно, что с ним сотворил медведь. Глубокие рваные раны зияли на груди, на животе… Лица было не узнать… Да и не разглядеть было «лица». Не было его! Вытек вырванный клыком глаз. Сорвана, разорвана, разжевана в кровавое месиво, забита колтуном волос прилипшая к изуродованному… месту, где прежде было Лицо Человеческое, «кожа» — скальп. Сломан в двух местах позвоночник. Вырвана из сустава и в лоскутья превращена рука… Нет! Всё это не было уже руками!,,, Соошио ведь пытался защищаться ими, не имея уже сил вырвать из ножен тесак…

Кобаяси–сан умирал.

…То, что увидал я на четвёртые сутки несчастья, ворвавшись в стойбище друзей, вполне могло сломать и меня. Я ведь ничем не отличался от Ямамото–сан. Но в отличие от него должен был действовать — был я чуть опытнее его. Чуть больше видел и пережил. И ещё был я сыном мамы своей. И кем–то вроде старшего в нашей компании.

… Опамятовавшись, вспомнив похожие медвежьи закидоны на «Земле Бунге» в не такой уж и далёкой отсюда Арктике, и моё в таких случаях невольное четырёхлетнее «фельдшерствование», я очнулся. Бога поблагодарил за надетый на Соошио по верх полушубка и зверем в лоскутья разодранный плащ из «чёртовой кожи». Вместе с Хироси разогрели котёл. Перепеленали Соошио мешками, вываренными в сале злосчастного шатуна. Сбегал с собаками в тайгу, где вскоре нагнали они на меня кабарожку. Свежей кровью её кое–как, по карцерному, «отпоили» Соошио. И, пробежав трое с небольшим суток, лыжными нартами «примчали» его в ночь на 30 декабря 1952 года на прииск Кировский, в избу приятеля моего Аркадия Тычкина — верховского чалдона из ссыльных Забайкальских казаков.

Соошио и Хироси — второй год как беглецы из «японских пленных» лагерей иркутского Усть—Илима. Ищут их здесь, нет ли — за полторы тысячи вёрст от места побега — нам не ведомо. Однако, должны бы искать. Потому о них никто, кроме нас с Аркашей и друга его Отто Кринке, не знает и знать не должен. Даже необходимые Соошио — сейчас, сию минуту — врачи местной больницы. Оба хирурги «От Бога!». Оба интеллигентные люди, бакинцы из ссыльных. Мусульмане. Но после полутора десятка лет каторжных лагерей, дорвавшись в больничке своей до халявного спирта, опустились. И беспробудно пьют! Да ещё и «марафет лижут»! И под газом вполне могут сболтнуть и выдать, сами того не хотя.