Монолог Нины - [15]

На все работы — «норма выработки».

Кто и как устанавливал её — тайна. Потому как подлее выдумки этой — «нормы» — ничего не придумать!

Чтобы «давать» её «установлен» был для наших женщин 12–и часовой рабочий день летом и 10–и часовой зимой. Авторы норм или уверенны были, что кулачки вполне способны «дать» их — нормы эти, или сочинили их для того, чтобы выполнить такой объем работ было невозможно. И мы — вальщицы — уже вальщицы! — немедленно попадаем в разряд «преступно не выполняющих план выработки». И как «злостные саботажницы», — автоматом, на законном основании(!), — лишаемся продовольственного пайка! Как после этого нам жить — это уже наша проблема.

Власть на местах не лишена была специфического чувства юмора.

Зимой валить и обрабатывать лес легче: от спорой и непрерывной работы быстро нагреваешься. И стужа отступает. Нужно, «всего–то», не останавливаться ни на минуту!. И тогда ты, даже слабая и голодная, не замёрзнешь. Я это испытывала на себе не одну зиму, когда с 12–и лет, — став «взрослой», — начала выходить на лесосеку — срубать сначала сучки у сваленных стволов, а через два года валить лучком лес. Конечно, чтобы «споро и непрерывно», и «не голодной и слабой», необходимо было что–то утром съесть… То было тоже нашей проблемой.

Зимою — в особенности.

Летом с тем, чтобы «что–то съесть», было много легче. Зато с работою… С работой летом было что–то страшное, пока не привыкли. С самой весны мошка и комар жалили женщин нещадно. Но то было относительно терпимо. А вот когда с июня по середину сентября налетал мокрец! О! Крохотный, с четвертушку булавочной головки, вампир этот набрасывается на вас! Зуд от ожога им невыносим: лицо — лица–то не спрячешь — оно, будто, кислотою или крутым кипятком облито! Но, Боже упаси, провести по лицу рукою! Тогда движением этим раздавливаются слои невидимого невооруженным глазом пирующего гнуса, размазывается кровь, вытянутая из вас же этим прожорливым кровопийцей! И вот тут–то, почуяв открытую кровь, он набрасываются тучами…

Но, видимо… Всё же Господь нас отличил чем–то: ни моих дядечек, ни маму с папой, ни бабушку Марфу, ни дедушку Колю ни комар, ни мошка, ни даже мокрец не трогали! И мы не ходили никогда опухшими, как это было с большинством наших товарищей. Бена они тоже, оказалось, облетали!

Местные–то — они знали, как уберечь себя от гнуса. Надевали на голову мешки с сеткой, плетённой из конского волоса. Смазывались очищенным дёгтем и скипидаром, который гнали сами. Ну, геологи… Эти спасались крепкими мужскими одеколонами и спиртом. Внутрь, преимущественно. Но этого всего по началу у нас не было.

Норму, конечно, новенькие вальщицы в первые годы не выполняли. И потому «становились» саботажницами. А саботажницам — какая еда? Какой хлеб? Потому власть, заставляя нас работать по 10–12 часов, принципиально не кормила, отказав даже в хлебных карточках. Подразумевалось при этом, что в тайге еды — навалом! Бери — не ленись. Вопрос тогда стоял так: «Ленятся? Пусть подыхают! Голод кругом. А тут… этих ещё корми!»…

После рабочего дня нужно было добраться как можно быстрее до барака — к нам, малышне, и к немощным старикам, ожидавшим нас как из боя. Но на дорогу к дому уходило куда больше времени — сил–то уже не оставалось вовсе. Да и не подгонял никто. Никто ни плётки, ни палки на пути к дому на нас не поднимал. Не кому было. Гнали и избивали по пути на лесосеку — на работу: «Давать кубометры!». Потому путь к дому оказывался тоже «нашей проблемой». Не разрешимой — и так бывало — для кого–то из женщин в один из роковых для неё вечеров. И, когда иссякали силы, смерть прибирала её прямо в дороге.

Но чтобы покойницу донести до барака ни у кого из них сил тоже не было.

Вот тогда–то, рядом с дорогою на первую их лесосеку в горной красно ствольной сосновой глухомани над Удереем–речкой и выбрали женщины место под кладбище. Под то самое — «на Горе», где похоронили потом маму мою. Где сожгли останки бедного Ясиро. Где лежат на вечно укрытые Вечным Лесом от скверны человеческой бабушка Марфа, дедушка Николай Николаевич. Где через много лет похоронили мы папу.

Да, к концу первого, 1931, года ссылки и третьего года с начала этапа выжило шесть семей! Шесть из более трёхсот пятидесяти, перегонявшихся в Удерею с Украины только одним нашим эшелоном. Не считая нескольких десятков «отбракованных», добитых и погибших в Красноярске.

Однажды, — когда я была уже подростком, и наш безымянный прииск назван был именем с пол года как пристрелянного большевиками большевика Кирова, мама неожиданно, разливая нам чай, вспомнила первые наши трагические годы. Этап вспомнила. Страшные «походы» первых лет ссылки на лесосеку. Скотскую «жизнь» в бараке. Словом всё, что к тому времени мы пережили. И сказала: если бы комиссаро — большевистская банда имела хотя бы долю разума! Если бы она имела долю разума! Тогда бы вожди её и апологеты должны были бы сообразить, что творят. И чем их художества самим им обернутся однажды. Ведь своими бездумными, — или, того хуже, нарочито сатанинскими, — действиями превратили они нас всех — мягкосердечных изначально, терпеливых и прощающих всё на свете женщин в разъярённых до умопомешательства тигриц, В бешеных зверей, которых им или уничтожить всех… А это уже невозможно: нас миллионы, разбросанных по всей огромной стране! Или попытаться изолировать нас до нашей смерти. Что им тоже не удастся.