Монгольская империя и кочевой мир - [213]

Постепенно тенденция перехода полномочий по толкованию тöре, похоже, окончательно закрепляется за верховным правителем Монгольской империи, тем более что должность бэхи к этому времени окончательно утрачивает свою актуальность. И это право переходит от Чингис-хана — правителя совершенно особого уровня, создателя Монгольского государства и монгольского права в целом — к его потомкам, которые вместе с властью наследуют и харизму своего родоначальника, которая становится харизмой всего рода Чингизидов и основанием для монополии им власти в Монгольской империи и отделившихся от нее впоследствии государств Чингизидов.

Так, первый из преемников Чингис-хана — его сын Угэдэй говорит: «Признаю вину свою в том, что по неразумной мести погубил человека, который… опережал всех в ревностном исполнении Правды-Тöре» [Козин 1941, § 281]. Как и отец, он старается, даже критикуя самого себя, свои действия, подчеркнуть свое право определять, что соответствует тöре, а что нет. Вместе с тем ни Чингис-хан, ни его ближайшие преемники все же не обнаруживают намерений передавать право толкования тöре в руки своих приближенных и даже других, не августейших, членов рода Чингизидов. Чагатай, известный как «Хранитель Ясы», был назначен Чингис-ханом блюсти ясы, обычаи, законы и билики [Juvaini 1997, p. 272; Рашид-ад-дин 1960, c. 93], но не нормы тöре. Вероятно, даже в эпоху созидания и расширения Монгольской империи подобный шаг считался бы слишком явным вызовом монгольской правовой традиции и правосознанию.

Яса, в свою очередь, хотя и была принципиально новым законодательством, не могла не учитывать норм и принципов тöре, которые нашли в ней определенное отражение; это тоже в определенной степени сгладило возможное сопротивление, которое могло вызвать у монголов введение нового законодательства. Впрочем, сводить ясу к тöре (также как ряд ученых сводит ее к совокупности норм древнего монгольского обычного права) нет оснований: ценность и значение этого законодательства Чингис-хана состоит именно в том, что оно вобрало в себя как нормы древнего монгольского права, так и наиболее приемлемые для вновь созданной империи элементы права соседних государств — Китая, Ирана и др.

Одним из более поздних свидетельств о действии тöре является сообщение Мухаммеда Хайдара Дуглата в сочинении «Тарих-и Рашиди» (1540-е гг.): «После сражения, когда некий Така-Бахадур подвел Мухаммеда к хану, Султан-Саид сказал пленному: „Тебя по обычному праву кочевников (тöре) и по правилу следовало бы придать смерти. Но я великодушно прощаю тебя“» [Восточные авторы 1994, с. 67]. Снова мы сталкиваемся с уже отчетливо проявленной тенденцией: хан перед подданным ссылается (с элементами толкования) на нормы тöре, вероятно рассматривая свои действия в качестве вполне законных и принадлежащих ему по праву происхождения и занимаемого положения.

Итак, тöре прошло довольно сложный путь в своем развитии. Сначала оно составляло систему норм права (публичного, государственного) у тюркских народов и государств, затем превратилось в систему принципов, стоявшую над собственно правовыми нормами и обычаями монгольских племен, ассоциируясь с божественной властью и небесным авторитетом. Преобразовательная деятельность Чингис-хана и его преемников сделала тöре своего рода «вспомогательным» правом по отношению к новому имперскому законодательству — ясе, своеобразным мостом от прежнего обычного права племен к четкой системе права Монгольской империи. Чем же должен был завершиться этот процесс эволюции тöре?

Его завершение представляется вполне логичным. Торе не просто стало служить интересам правящего рода Чингизидов, а стало одним из их символов, составной частью харизмы рода. И если раньше оно ассоциировалось с древними временами, «золотым веком» расцвета тюркских государств, то теперь стало соотноситься с нынешними представителями «Золотого рода».

В Бухарском ханстве, которое можно считать преемником государства Чагатаидов в Маввераннахре, в Казахском ханстве, правители которого считали себя преемниками Улуса Джучи (Золотой Орды), а также в государстве Ходжей, унаследовавших власть от правителей Кашгарского ханства, правители и члены их семейств, относящиеся к дому Чингизидов (или претендовавшие на родство с ним), еще в XVIII–XIX вв. прибавляли к имени приставку «тюря» (тöре), что символизировало их принадлежность к династии и право на верховную власть: например, бухарские Аштарханиды — Фазил-тюря, Абдалмалик-тюря, казахский султан Сиддик-тюря [Сами], белогорские ходжи Ишанхан-тюре, Кичик-хан-тюре [Валиханов 1986, с. 158–159] и т. д.

В данном случае понятие «тöре» претерпевает некоторую эволюцию в отношении его носителя — как отмечалось выше, символами тöре изначально считались два знамени монгольского государства, а теперь символами выступают конкретные лица. Таким образом, эволюция тöре завершается переходом от особой связи правителя с Высшим законом, который Небо проявляет через правителя (что и обеспечивает выполнение правителем регулирующей функции в обществе) [Скрынникова 1997, с. 117] к персонификации, олицетворению тöре в представителях правящего рода. Вместе с тем отмечаем тот факт, что даже к XIX в. само содержание тöре (источника права как такового) сохраняется неизменным: оно продолжает выполнять функции регулятора отношений в обществе (уже даже не монгольского, а «постмонгольского» периода!) и обеспечивать регулирование отношений, имеющих правовое и общесоциальное значение.