Монета Энди Уорхола - [38]

Так вот, сидя тогда еще в Москве, в окружении друзей, они им восхищались, потому что считали его «своим», плюс могучая мода уже приподняла его на гребне волны, я воскликнул:

— Какой неприятный голос! Очевидно, он очень неприятный тип. Готов забить на бутылку, что он не пьет ничего, кроме кипяченой воды, и спит с женой «валетом»!

Так как они не были знакомы с Бабой-Человеком в футляре и Выдрой, то они меня не поняли. Они стали хохотать. Но они смеялись не над ним, нелепым, но над моей — пьяного поэта — шуткой по поводу спанья «валетом». Мне не удалось посадить даже крошечного пятна на репутацию властителя их дум.

В 1975-м, я жил уже в Нью-Йорке, он прилетел в Америку из Цюриха. Первый раз. Его кудлатая и бородатая физиономия появилась на всех каналах теле. Его поясная фотография, он во френче а-ля Керенский, полувоенном (стиль всех мегало-маньяков), узурпировала все первые страницы нью-йоркских газет, от «Дэйли Ньюс» до эмигрантского «Русского Дела». Он приземлился, остановился, сгрузился в отеле «Американа» на 6-й авеню, или, как она иначе называется, авекю оф Америка. Сам он выбрал все эти Америки ради символизма или ему выбрали?

Мы решили сходить посмотреть на отель. И может быть, нам удастся увидеть нашего духовного лидера, сказать ему о чем-нибудь. Может быть, сказать ему, что Америка «Американы» это Америка для избранных. Напомнить ему, что жизнь в дорогих отелях всегда прекрасна, вне зависимости от страны и политического строя, чтоб он не воображал, что простого эмигранта принимают как его — всемирно известного бородача, помело русской литературы?.. Я не уверен, что именно это мы собирались ему сказать. Мы — это Алька Львовский, Ян Злобин и я. Компания друзей и единомышленников. Из троих только Львовский имел работу. Мы со Злобиным искали «job» — утром ездили в «senior citizens home» — старческий дом на Лонг-Айленде, в некрасивое место, называемое почему-то по-французски «Бель вю». Мы позвонили им по объявлению, им оказались нужны именно двое для того, чтобы «taking care of», переводя на русский — «взять заботу» о стариках. Почему-то они обрадовались нашему плохому английскому и сказали, чтоб мы обязательно приезжали. Мы поехали. Час двадцать пять минут туда, час тридцать обратно и двадцать пять ужасных минут там, в «хоум».

Если у вас есть желание сразу постичь американскую цивилизацию — быстрейший способ для этого взглянуть на ее отходы, посетите не «Эмпайр», но «senior citizens home». С конвейера труда и бессмысленного производства сваливаются в специальные дома использованные работой животные. Погано там. И не старостью погано, ибо как ни верти — старость явление неприятное, некрасивое, но нормальное. Этот home предстал нам как концентрационный лагерь для стариков. В Манхэттан мы ехали удрученные и задумчивые.

— Этот home более ужасное изобретение, если вдуматься, чем Освенцим, — сказал мне Злобин где-то в районе станции Квинс-Плаза. — Кто же придумал, какой садист, собирать старых людей вместе? Глядя друг на друга, им становится еще тошнее, а глядя на чужие уродства старости, каждый из них стареет и сходит с ума еще быстрее. Их бы надо расселить среди населения, среди внуков и правнуков. Чтобы они на молодых глядели, вместе со всеми участвовали. Тогда бы им веселее было…

— Да, — сказал я. — В нормальной, досовременной жизни так всегда и было. Но американцы не хотят своих стариков. Они сдают их в homes. Старики сидят в концентрационных бараках под надзором и ждут смерти.

Мы оба решили, что работать в home не станем. Мы сошлись на том, что лучше «воровать, грабить и убивать» (формула из индийского фильма «Бродяга» — впечатлявшего нас с Яном в детстве, его в Минске, меня в Харькове). До этих удовольствий нам, нужно сказать, было совсем рукой подать. Мне, во всяком случае. То есть до ограблений. Моисей Бородатых — редактор и владелец газеты «Русское Дело», где я проработал две недели, замещая уходившего в отпуск корректора, сказал, что сейчас у него нет для меня работы, но скоро он найдет для меня место. «Скоро», увы, продолжалось уже второй месяц и не собиралось закончиться. Костюм на мне был еще советский, волосы у меня были длинные и мысли невеселые. Не то чтобы я был подавлен жизнью, у меня не тот темперамент, но мне все больше не нравилась страна, куда я попал, я находил ее не то чтобы отрицательной, но бессмысленной.

Мы прошли с Бродвея по 56-й к двери «Русского Дела» и стали ждать Львовского. Злобин все не мог успокоиться, увиденные им перемазанные кашей и дерьмом старики волновали его.

— Ты отдаешь себе отчет, что этот хоум, где мы были, считается привилегированным, стоит денег, он на берегу океана расположен. И такая вонь, и такая жуть — хуже советских сумасшедших домов. А уж поверь, я знаю, о чем говорю…

Солнце заливало за спиной Злобина старый барак «Русского Дела». Ярко-сизые, и черные, и алюминиевые, если поднять голову, небоскребы 57-й улицы свежо вздымались над Яном. День был красивый. Сочное, ярко-синее небо, ветер.

— Если б наши дела были как этот день, а, Ян?

— Ты меня ни хуя не слушаешь…

Вышел Львовский. Руки в карманах брюк. Затемненные очки, улыбочка, усики.