Монах - [10]

  Прохожие молча или с матом уворачивались от кнута и колёс - степень возмущения зависела о степени важности проезжающего и наличия охраны в кильватере кареты. Обложив матом важного господина можно было получить и саблей вдоль спины - такой случай произошёл буквально на глазах Андрея - кучер одной золочёной кареты с громадными колёсами в рост человек ударил кожаным кнутом прохожего, несущего корзину с какими-то овощами, за то, что тот недостаточно быстро уступил ему дорогу.

  Мужчина скривился от боли и покрыл и кучера, и карту с 'разъезжающими богатыми уродами' великолепной матерной тирадой. Тут же налетела конная охрана богатея, и мужика забили саблями - слава Богу, хоть плашмя, а не посекли остриями. Однако, и этого хватило.

  Мужчина остался лежать на мостовой обливаясь кровью, без сознания, а его товар из корзинки тут же расхватали с хихиканьем оборванцы из ближайшей подворотни.

  Прохожие равнодушно шли мимо лежащего возле тротуара мужчины, не обращая внимания на происшедшее. Их пустые лица как бы выражали: 'Ну сдох и сдох, что с того? Завтра и мы сдохнем...какое нам дело?' Один из оборванцев подбежал и стал шариться по карманам, за пазухой лежащего, тут уже Андрей не выдержал, и подойдя сзади к мародёру, с силой врезал ему сапогом в копчик - тот взвыл от боли и улетел под ноги своим соратникам, где и приземлился, вполне благополучно - возможно сломал одну из своих мерзких ручонок. Шпана в подворотне, как и в мире Андрея, стала 'возбухать':

  - Эй, ты, козёл! Чо ты тут распоряжаешься! Парня зашиб, не пришлось бы заплатить нам за ущерб!

  Монаху стало противно смотреть на их мерзкие рожи, он подумал: 'Шакалята, попались бы вы мне где-нибудь на войне...суки - на куски бы порезал паскуд!'

  Потом лицо его просветлело - а что, не на войне, что ли? Он шагнул к ним, сходу обнажил здоровенный тесак, но не успел - ублюдков, как ветром сдуло - только из-за пазухи показалась рукоятка оружия. Эти порождения улиц прекрасно знали, когда выступать, а когда смываться.

  Холодная ярость Андрея отступила, он вернулся к упавшему мужчине и заметил, что тот постанывает, подавая признаки жизни. Заниматься с ним монаху было некогда - он и так припозднился со своей ночёвкой, за которую отдал аж три медяка, потому, решил - 'Оттащу его с проезжей части к стене - посидит, оклемается, да и пойдёт по своим делам'.

  Так он и поступил - приподнял несчастного, оттащил к стене дома, и посадил на тротуар, оперев спиной о фундаментные камни, потом повернулся, и пошёл прочь.

  - Постой, уважаемый! - неожиданно услышал он хриплый голос сзади - не уходи! Помоги мне дойти до дома, я боюсь, что меня снова ограбят и изобьют, помоги! Я заплачу тебе! Пять медяков! Серебряник! Серебряник дам! Только доведи... - мужчина закашлялся и чуть не упал на мостовую.

  Андрей подумал: 'Денег с него брать, конечно, грех - но и бросать его тут с деньгами, рядом с этой шпаной - ещё больший грех. Опять меня испытывает Господь? Так и придётся тащить...весь перемажусь в крови, мать его за ногу...'

  Он вернулся к сидящему - того уже, пока он раздумывал, вырвало на мостовую, и мужик сидел в луже рвоты.

  - Да ну что за день начался! - с отвращением буркнул монах - мне только блевотины ещё не хватало! Цепляйся за шею, аника-воин, и показывай, куда идти.

  Он поднял мужчину, стараясь не обращать внимания на вонь, исходящую от пострадавшего, на кровь, заляпавшую его куртку, перекинул руку через плечо и пошёл вперёд, под разочарованными взглядами уличной шпаны, обитающей в почтительном отдалении.

  Мужчина тяжело дышал, и его всё время тошнило - Андрей уверенно определил - тяжёлое сотрясение мозга. Да и не мудрено, если вспомнить, как по его голове истово дубасили саблями охранники 'олигарха'.

  Идти пришлось довольно долго - минут сорок, не меньше, пострадавший старался передвигать ноги, но глаза его закатывались, и он время от времени пытался потерять сознание.

  Наконец, они дошли, как сообщил мужик, и ткнул пальцем в вывеску: 'Серый кот'.

  Это было какое-то питейное заведение, и ввалившись в него вместе с раненым, Андрей, как и ожидалось, увидел стойку бара, деревянные столы, с поцарапанными лакированными крышками, кучку народа, поглощавшего какую-то еду и запивавшую всё пивом из глиняных кружек.

  То, что это было пиво, монах почуял сразу - в воздухе видал густой запах пролитой пенистой жидкости, знакомый ему по многочисленным пивным на земле. Этот запах нравился ему - запах хлеба, запах хмеля, запах...мужской компании.

  Он любил, иногда, отправиться 'в народ' - пойти в какую-нибудь забегаловку, где продавали разливное пиво, и пить его, заедая сушёной воблой с красной горьковато-солёной икрой, слушая разговоры раскрасневшихся мужиков, обсуждающих последний футбольный матч, проклятых пиндосов, сующих нос не в своё дело и продажных поляков, давших разместить пиндосские ракеты у нас в прихожей.

  Такие выходы 'в народ' были для него чем-то вроде релаксации, после них он возвращался в свою берлогу одинокого медведя, как будто подзарядившимся - ему казалось, что вроде как даже у него есть какие-то друзья, с которыми он может выпить, поговорить не только о ликвидациях и деньгах, а обо всём, что придёт в голову.