Белое солнце пустыни…оно и правда — белое. Белое, и горячее. Очень горячее. И жестокое. Ему все равно, что происходит под ним. Солнце равнодушно, оно видело многое за свои пять миллиардов лет, и что для него жизнь даже не мотылька, даже не песчинки — маленькой молекулы по имени Петр Синельников, позывной — «Синий». Я знаю, что мне пришел конец. Что живу я до тех пор, пока не закончатся патроны в магазинах, заткнутых в гнезда разгрузки. Меня никто не спасет, никто не выручит — это ведь не кино. И убежать я не могу — даже если бы ноги не были перебиты. Куда убежишь в пустыне, где даже пешехода видно до самого горизонта?
Мне осталось только подороже продать свою жизнь. Я хорошо стреляю, уж этому меня научили — и в учебке спецназа научили, и жизнь научила — на второй чеченской, и после, в Сирии. Нет у меня страха, нет отчаяния — только глухая, безнадежная тоска. Почему? За что? Да, грешил! Но ведь не настолько, чтобы вот так, совершенно неожиданно принять смерть в чужом краю, в окружении поганых бородатых морд! После моей смерти они будут глумиться над моим трупом, я это знаю. Но мне уже будет все равно. Я этого точно не увижу. И они не увидят, как спецназовец сдается, подняв руки. Чтобы потом принять мучительную смерть от этих ублюдков.
Десять магазинов. Из них опустели семь. Я стреляю редко, одиночными, только иногда короткими очередями. Тяну время — сам не знаю, почему. А вдруг прилетит «грач» и разгонит этих тварей? Или «вертушка»? И ведь знаю — все бесполезно. Никто не прилетит. Никаких волшебников в голубых вертолетах.
Бах! Бах!
— Алла акбар… — со стоном, значит, попал.
И тут же тупой удар в бедро. Боли не чувствую — у меня похоже что поврежден позвоночник. Я не жилец, даже если бы сейчас меня погрузили в вертолет и вывезли. Даже если бы я выжил — какая жизнь со сломанным позвоночником? Жить в инвалидной коляске на жалкую пенсию, которой не хватит даже чтобы платить коммунальные услуги? Ну да, у меня есть кое-какие сбережения, но надолго ли их хватит? И ЧВК выплатило бы мне за ранение, но…
Какого черта я об этом вообще думаю? Перетянуть бедро выше раны! Скорее! Истеку кровью! И так уже голова кружится, и в глазах как туман… Тут и контузия при взрыве машины, и потеря крови. Моим соратникам «повезло» больше — они сейчас горят в джипе, убитые сразу, мгновенно, меня же выбросило на обочину. В канаву. В которой я сейчас и отстреливаюсь от «бесов». Вернее — отстреливался. Похоже, что все.
Выпускаю длинную очередь в сторону перебегающих «игиловцев», и затихаю, откидываясь на бок и вытягивая руку с калашом. Изображаю полную отключку. Чека гранаты уже разогнута, большим пальцем руки выдергиваю ее из отверстия. Теперь гранату от срабатывания удерживает только моя ладонь, мои пальцы. Гранаты три, они у меня на груди, на подвеске. Рука удерживает скобу, я грудью прикрываю руку, сквозь прикрытые ресницы наблюдая за тем, как поднимаются враги, гортанно переговариваясь и беспрерывно повторяя «алла акбар!». Что бы они не делали — постоянно говорят «алла акбар». Меня уже тошнит от этих слов. Слишком часто я их слышал там, где с этими словами убивают людей.
Идут. Выстрел! Еще! По ногам мне бьет, как палкой! Плевать. Все равно не чувствую. Мне бы пару минут продержаться… Ближе, твари! Еще ближе! Ну?! Давайте! Еще шажок! Еще!
С трудом переворачиваюсь на спину и с облегчением отпускаю пальцы. Я устал. Я очень устал!
Господь, если ты существуешь, прими меня таким, каков я есть! Я прожил сорок бурных лет, и не был таким уж плохим человеком! Как хочется жить, как хочется…
Первое, что чувствую — прохладу. Откуда-то тянет сквозняком, а еще — воняет. Сильно воняет! И даже не пойму — чем. Нечистотами, падалью, какой-то затхлостью, и…почему-то йодом. Морем.
Морем?! Что за чушь?! Откуда в пустыне море?! В пустыне…я — в пустыне? Меня что, захватили?! Да нет же, такого быть не может! Три гранаты, рванувшие на груди — да от меня одни ошметки остались!
Но я жив. Я чувствую. Я обоняю. А еще — у меня чешется нога. Так чешется, будто ее кто-то покусал. Комары. Или клопы. И что это значит? Я все-таки в тюрьме? В каком-нибудь зиндане игиловцев?
Сажусь, ощупывая себя руками, и только теперь замечаю, что вокруг темно. Только не так темно, когда ты лежишь с закрытыми глазами, или вообще ослеп, а…просто темно. Ночь. И нахожусь я в неизвестном мне месте, скорее всего в каком-то помещении. Из отверстия надо мной просачивается слабый, похоже что лунный свет, и мои глаза, начинающие привыкать к этому свету, стали различать то, что находится вокруг меня. Едва-едва различать, но все-таки достаточно уверенно, чтобы понять — я в каком-то полуразрушенном здании, перекосившимся, заваленным мусором состоящим из камней, гнилых досок и костей. Подо мной подстилка из тряпья, от которого несет мочой, потом, и…непонятно чем еще. Чем-то сладковатым, отвратительным, нездоровым. Таким, от чего хочется стошнить, и что следует отбросить от себя и больше никогда его не касаться.
Вскакиваю на ноги, и с неудовольствием отмечаю, что двигаюсь я неуверенно, так, будто мышцы мои слабы, и вообще — я голодал месяца полтора. И тут же ругаю себя за глупые мысли — как я вообще могу двигаться с перебитыми ногами, со сломанным позвоночником? Как я могу стоять на этих самых ногах?! Но ведь стою же!
