Молоко с кровью - [4]

– И как зовется? – не отступали.

– Орыся… – отрезала Параска. Да на баб волком смотрит – идите уже!

Ракитнянские бабы усмехнулись – подожди, Парася, припечет, сама все расскажешь. Но Параска подвела – умерла, сердешная, перед самою войной, и Орыся осталась хозяйкой на запущенном подворье ее старой, но крепкой хаты. Научилась на огороде управляться, в сельсовете бумажки выправила – ракитнянская теперь, да только к разговорам равнодушна, знай молчит, как индюк, а ракитнянские – они же другие, у них всегда лишнее словцо на языке. «Э, нет, – думают. – Чужая девка! Как была нездешней, так и останется…»

Война на своих и чужих по-своему поделила. Всех ракитнянцев уравняла, всем рты заткнула. Кто от беды онемел, кого сыра земля приняла. Мужики на фронтах. Бабы с малыми да калеки со стариками по углам воют. А отчаянные головы в степи за оврагами в партизанский отряд сбились. Орыся как услышала, так и рванула в степь. Через два дня в Ракитное вошли немцы, и ракитнянцы от черного ужаса в первую очередь показали на ее двор – мол, хозяйка где-то бродит, а хата пустая, поэтому немцам лучше на свободном подворье обустраиваться, а не живых людей теснить… Горе, горе… Где те живые ныне? Где?.. Ракитнянцы с немой ненавистью наблюдали, как по их домам шныряют враги – до мозга костей и навечно чужие вояки, режут их кур и свиней, укладываются в их постели… Они молча ждали, пока враг захрапит, и били Богу поклоны, прося для немца таких адских мук, каких еще не знал никто из живых. И мертвых…

В сорок третьем к немцам в Ракитном присоединились говорливые, вечно голодные и навсегда обмороженные румыны. В сорок третьем в свой дом вернулась и Орыся. На пальцах объяснила шестерым придунайским воякам, что поселились в ее хате, что она тут раньше жила, а теперь, значит, будет им прислуживать. Если нужно. По Ракитному поползло…

– Ой-йой! Хорошо, что Параска умерла и не видит, как внучка ссучилась… – одни.

– А разнесло ж ее, паскуду, на румынском харче! – другие.

– А может, партизаны Орысю к румынам направили, – третьи.

– Да кто знает! – четвертые.

Орыся – как немая. Из нее и капли правды не выцедишь.

Но за несколько месяцев правда стала заметной и без слов: Орыся едва волочила по двору ноги, руками придерживала округлившийся живот, в котором пряталась от злого ока новая жизнь. Беременна?

– Вот как! Люди гибнут тысячами, а она принесет в подоле, – ужасались ракитнянцы.

– От румына! – постановили, и никто не пошел к Орысе, когда она выла от боли и одна-одинешенька рожала в холодном сарае за хатой. Да и не добежали бы, даже если б и хотели – слишком уж мрачные события происходили в Ракитном в тот день, когда Орысе выпало рожать.

Маленькой Орысиной доченьке Марусе исполнилась неделя, когда наши войска выбили из Ракитного немцев с румынами. В село вернулись партизаны, а среди них и молчаливый, никому до того не знакомый казах Айдар. Орыся вместе со всеми вышла героев встречать – дитя в худое одеяльце закутала, к груди прижала… А на шее – красное коралловое намысто колышется.

– А вырядилась, шлёндра! Стыда ж – ни капли! Можно не искать! – ракитнянские бабы аж задохнулись от гнева. – Сука! Подстилка румынская!

А казах Орысю обнял, одеяльце откинул, на дитя глянул – засиял.

– Дочка…

– Что? Что он сказал? Вы слышали? – заволновались ракитнянцы. И глаза прячут – вот так петрушка!

Неужели партизан верит, что это его ребенок? Придирчивые без промедления взялись высчитывать, но фельдшер Матвей Старостенко, что у партизан командиром был, все по порядку объяснил:

– Вот бамагу отправил… На самый верх! Чтоб Орысе орден вручили. Как героической партизанской связной.

Ракитнянцы языки прикусили, но не поверили. Уже и война позади, уж и казах Айдар молодым умер от ран, уже и Орысиной Маруське шесть годков, а они так или эдак возвращаются к невыясненному вопросу.

– Говорю, от румына принесла! – бьет себя в грудь Ганя Ордынская, как будто свечку держала.

– Да… На казашку не похожа, – соглашаются бабы.

– И что ты крутишься, как та румынка чертова! – не удержался фельдшер Старостенко, когда Орыся принесла к нему маленькую Марусю с набухшими гландами и фельдшер никак не мог заставить девчушку открыть рот, чтоб обработать облепленные миндалины хлопковой тряпицей, смоченной в керосине.

Так и приклеилось – румынка. С мясом не оторвать.

Маруся стянула с шеи тяжелое намысто, осторожно положила на стол и – к окну. Неужели мама без нее в клуб пойдет? А потом – к папиной могилке на кладбище? Как же без Маруси? Она и героическую песню «Гренада» выучила специально ко Дню Победы, и односельчан-фронтовиков послушала бы – про страсти всякие, про фрицев.

На улице у цветущего сиреневого куста Орысю с Марусей поджидали две молодые женщины. Обеим – не больше тридцати по паспорту, а на вид – все сорок. Война проклятая. На кожу – морщины, на руки – мозоли, только глаза светятся да сердце тревожится. А для кого? Нет в Ракитном мужиков неженатых. Разве что калека Григорий Барбуляк. Они и на него косились, да Гришка на женщин только – тьфу! Э-э-э-эх, суждено девкам пустыми помереть, поэтому, хоть и мысленно, завидовали Орысе, аж дыхание перехватывало, – все успела: и полюбить, и Марусю родить, а от кого – от румына или партизана – девкам теперь все равно.