Молодой лес - [39]

После полудня из леса наконец появился Глухой. Я бросился ему навстречу, крепко обнял и поцеловал. Он не ответил мне и не особенно обрадовался.

— Жива? — спросил я.

— Жива, жива. Дай немного передохнуть.

— Письмо ей передал?

— Не об этом речь, Испанец, успокойся.

Никак не хочет ответить мне прямо. Не могу догадаться, что скрывает.

Наконец Глухой издалека начал рассказ о беженцах, которых сопровождала Весна. Рассказывая, он вел меня по всем дням битвы, от ущелья к ущелью, от вершины к вершине, от одного сражения к другому, пока не привел к тому дню, когда я послал его в дорогу. Письмо, оказывается, он сразу же распечатал, исправил, зачеркнул последнюю фразу и даже поставил дату, какую я хотел. Караван беженцев был окружен со всех сторон. Для спасения оставался только узкий проход. Двадцать бойцов во главе с Весной вступили в бой, чтобы люди могли пробиться. Партизаны сдерживали целый батальон, пока из окружения не вышли все беженцы. Прикрывая их, начали постепенно отступать и бойцы, один за другим, перебежкой. И Весна перебегала с ними до ложбинки, в которой надо было отстреливаться дольше, чтобы караван отошел подальше. Она стреляла до последнего патрона, а этот последний оставила для себя, чтобы не попасть живой в руки противника. Выстрелила в последнюю минуту, но в сердце, к счастью, не попала. Она не упала, а попыталась бежать. Окруженная со всех сторон, бросилась со скалы, чтобы исправить ошибку пули, но смерть щадила ее. Под самой скалой ее уже ждали солдаты, она вырывалась, пока хватило сил. Связав девушке руки и ноги, солдаты унесли ее.

— Живую или мертвую?

— Я все сказал. Рана не тяжелая.

— Это правда?

— Да. Звала на помощь с носилок и ругала солдат.

— В чьих она руках?

— У итальянцев. Это лучше, чем у немцев.

— А письмо ей передал?

— Конечно.

— Теперь все кончено, Глухой.

— Нет, Испанец. И у нас есть пленные итальянцы.

— Да, но на сегодня еще нет таких, чтобы обменять на нее.

— Ах, эта твоя прямолинейность! Всегда она останется непреодолимой преградой.

— В этом случае это действительно большая преграда. Сколько людей томится в тюрьмах и ждет обмена на пленных!

— Она же ранена. Раненые прежде всего.

— Она стрелялась из револьвера?

— Да.

— Из того, что я ей подарил?

— Наверное. И только благодаря тому, что это был пистолет, она осталась в живых. Если бы она стрелялась из винтовки, то погибла бы.

— Это слабое утешение, Глухой.

— Но ведь она жива!

— Иногда смерть лучше жизни. Почему она так упорно ее искала?

— Не потому, что не хотела жить. Она не самоубийца. Ты когда-нибудь думал о пуле, попадая в безнадежное положение?

— Она нарочно искала смерть.

— Нет, совсем не это. Жертвовала собой ради беженцев.

— Ты всего не знаешь, Глухой.

— Больше знаю, чем ты думаешь. Она искала смерти. Выбирая плен или смерть, она предпочла умереть.

— И нашла то, чего больше всего боялась, — плен. Это хуже смерти.

— Но ведь она не сдалась. Не ее вина, что она промахнулась. Нельзя осуждать раненого за то, что он не в силах дальше бороться.

Всегда ли, размышлял я, жизнь лучше смерти? Лучше бы она умерла сразу. Плен для нее — это унижение. Если бы оккупанты сжалились над ней, она приняла бы это как самое страшное наказание. Только смерть она восприняла бы как избавление. Для всех нас плен является бесчестьем, поэтому каждый боец бережет для себя последний патрон. Весна не первой использовала его. Только ей не удалось это сделать, как другим. Если девушка еще жива, она никогда не простит себе, что не воспользовалась винтовкой, а доверилась такому ненадежному оружию, как подаренный мною револьвер. Но я ведь дал ей пистолет не как оружие, а как подарок: ничего иного у меня не было тогда. Как она обрадовалась этому подарку! Пистолетик был совсем маленький, блестящий, походил скорее на детскую игрушку. Хорошо помню, как Весна прижала оружие к своей груди как самый дорогой подарок.

На долю Весны выпали только страдания. Может быть, даже больше, нежели другим, так как она была первой с Витуны женщиной, попавшей в плен, хотя ее и взяли раненой. Что она могла больше сделать? Разве она виновата, что доверилась револьверу?

Мысль об обмене пленными мне пришла в голову и без Глухого. Такой обмен у нас практиковался и раньше. Мы меняли пленных офицеров на наших людей, заключенных в тюрьмы оккупантами. Но сколько нам надо иметь пленных, чтобы освободить всех наших, прежде чем их расстреляют. Два десятка солдат, захваченных нами во время неприятельского наступления, не представляют особой ценности, на которую можно серьезно рассчитывать.

Кроме Весны многие наши товарищи давно ждут смерти или освобождения. Но я все же хотел первой обменять ее. Понимаю, что в отношении тех, кто давно, намного раньше ее, получил на такое право, это было бы несправедливо, но все же… И это не только потому, что я люблю ее… Прежде всего потому, что в моих глазах она поднялась очень высоко. Я как бы отвечаю за ее судьбу. Совесть не позволяет мне оставаться равнодушным к ее судьбе, хотя я не вижу никакого способа спасти ее. Но почему иногда и не поверить в чудо? А что такое чудо, как не особое выражение человеческих способностей, воли, активности? Разве не является чудом, что Витуна сегодня празднует? Кто бы мог сказать несколько дней назад, что на ней вообще когда-нибудь зазвучит песня?