Молочник Розенкранц - [4]

— Кто неделю тому назад кричал «жидовская морда?» — вопрошал Курдюмов, давая поджопник Бугаеву.

— Сраный интеллигент, — отвечал Бугаев и, изловчившись, посылал Курдюмова в нокаут. — Вы не кричите, вы думаете! Но то, что вы думаете, я никогда в жизни не смог бы произнести!

Силы претендентов были равны, и борьба за роль Тевье могла бы затянуться надолго, если бы однажды в театре не появился сияющий Бугаев с какой-то бумажкой в руке.

Он ей размахивал как знаменем перед решающей атакой.

— Вот оно, откуда твое сраное благородство, — орал Бугаев, — от бабушки!

Курдюмов побледнел. Бугаев продолжал размахивать бумажкой.

— Вот она — твоя Лея-Рейзл из аристократического рода! Не могли бы вы нам напомнить, ваше высочество, кем она была — принцессой, княжной? — Бугаев саркастически рассмеялся. — Княжна Лея-Рейзл Бухбиндер!..

Курдюмов плакал, как ребенок, Кнут пожалел его и тут же предложил другую роль.

— Будете играть мужа Хавы, — сказал он, — писаря Федьку Галагана.

— Странное какое-то имя для еврея, — удивился Курдюмов. — Да и фамилия тоже.

— Он — русский, — пояснил Адольф. — Одна из дочерей Тевье вышла замуж за русского.

Но Курдюмова вдруг заклинило. Поговаривали, что в детстве он перенес психическую травму.

— Хочу играть еврея! — потребовал он. — Или дадите мне еврея — или ухожу из театра!

Возможно, он надеялся, что за еврея в его карман потечет больше валюты, чем за русского.

— Не артачьтесь, — попросил Кнут. — Федька — вылитый вы, верзила с копной волос на голове. К тому же он очень похож на Горького.

Сходство с великим пролетарским писателем несколько успокоило Курдюмова.

— Ладно, — согласился он, — так и быть, сыграю вашего Федьку-Горького.

И тут же стал окать и прихрамывать.

— А хромать-то зачем? — удивился Кнут.

— Возможно, вы не знаете, — объяснил вновьиспеченный Федька, — но Горький после попытки самоубийства начал хромать на левую ногу.

Адольф действительно ничего об этом не знал, но хромать разрешил.

— Хотя Галаган не хромал, — добавил он.

После распределения ролей принялись за поиски лошади. Кнут хотел, чтобы она обязательно появлялась на сцене.

— Если уж у меня на сцене была доменная печь, — сказал он, — почему бы не вывести на нее настоящую лошадь? Из нее хотя бы пламя не вырвется!

Найти лошадь оказалось гораздо труднее, чем подобрать кандидата на роль Тевье, хотя от кобылы не требовалось, чтобы она была русской и коммунисткой. Кнуту предлагали породистых, откормленных рысаков, за аренду которых просили двух-трехгодовой бюджет театра. Наконец он догадался съездить в какой-то отстающий колхоз ленинградской области, где крестьянин продал ему за гроши старую клячу.

— Полгода проживет, это точно, — пообещал крестьянин.

— Вы уверены? — неуверенно спросил Адольф, рассматривая кобылу.

— Как пить дать! — заверил колхозник. — Я проживу еще год. Минимум!

— Какая связь? — деловито поинтересовался Кнут.

— Кобыла должна подохнуть после меня, — объяснил старик.

Этот странный довод почему-то убедил Кнута, и он привез лошадь в театр. Кобыла оказалась неплохой актрисой — Бугаев-Тевье ее спокойно, слегка подталкивая, выводил на сцену и столь же легко уводил. На третьей репетиции она подохла. Прямо на сцене. Ее впервые запрягли в телегу, она ее выволокла — и испустила дух.

Кнут погоревал и принялся искать новую лошадь. Вскоре он ее нашел — более молодую, здоровую и за ту же цену.

Но тут вмешалось министерство и категорически запретило лошади играть роль лошади. И в этом была виновата она сама — ее почему-то звали Сарра. Кнут клялся, что лошадь переименуют, что ничего еврейского в ней не будет — министерство категорически стояло на своем.

— Хватит, что мы вас выпускаем за границу, — сказали ему. — И потом — у вас достаточно актрис, которым мы платим зарплату. Нечего бросать деньги на ветер! Возьмите двух актрис — вот вам и лошадь!

А замминистра Петр даже добавил, что в виде исключения разрешает половине лошади быть еврейкой. Но только задней половине.

В труппе была всего одна еврейка — здоровая, мускулистая, где-то под два метра. Раньше она была баскетболисткой, забрасывала мячи в сетку не подпрыгивая, но после тяжелой травмы переквалифицировалась в актрисы. Обычно она играла ядреных русских баб, тех самых, которые коня на скаку остановят.

И вот теперь она сама становилась лошадью, вернее, ее половиной.

Русских актрис ее роста в труппе не было — травмированные баскетболистки разбрелись по разным театрам — и лошадь получалась разновеликой: задняя ее половина была гораздо выше передней.

Кнут предложил поменять половинки местами — так лошадь лучше монтируется, сказал он — но в министерстве заартачились.

— Русский народ — первый среди равных, — напомнили ему, — и потом — задняя часть немного картавит.

— Но лошадь не будет говорить, — возразил Адольф, — она будет ржать!

— Кому надо — услышат! — отрезал Петр. — К тому же немного абсурда не помешает.

Вскоре в театре появился муж передних ног — надменный, в форме капитана первого ранга, с кортиком на боку.

— Моя жена не будет играть ноги! — твердо заявил он и зачем-то погладил кортик.

— Так передние же, — вяло возразил Кнут.