Молочник Розенкранц - [2]

И он был прав. За год до этого Кнуту навязали пьесу о знатных сталеварах, и чтобы зрители не уснули, он вытащил на сцену настоящую доменную печь. Никто в зале не следил за действием, все завороженно смотрели на пламя, пока оно однажды не вырвалось из печи. Обгоревший Бугаев с диким воплем спрыгнул в оркестровую яму, зрители, налезая друг на друга, бросились к выходу, спектакль прекратили, бледный Адольф вызвал пожарную команду.

Больше зритель на спектакль не шел, включая воинов ленинградского гарнизона, которым совали билеты бесплатно, его сняли, вернули доменную печь заводу и чуть не выгнали Кнута из театра.

Короче, труппа бушевала минут двадцать — актеры отказывались играть машинистов тепловоза, механизаторов, честных завмагов, актрисы — доярок, тружениц полей, матерей-одиночек.

Кнут ждал.

— Ну, вы кончили? — спросил он. — Тогда я начинаю.

Он раскрыл папку и приступил к чтению.

«На сцене появляется старая, костлявая лошаденка, запряженная в телегу, в которой сидит Тевье…»

Труппа насторожилась.

— Простите, кто сидит в вашей телеге? — уточнил Бугаев.

— Тевье. Тевье-молочник. Есть такая прекрасная повесть Шолом-Алейхема.

Все удивленно уставились на Кнута.

— Вы не могли бы повторить фамилию автора? — как можно вежливее попросил Дранов.

— Пожалуйста, — сказал Кнут, — Шолом-Алейхем. Хотя пьесу по его повести написал ваш покорный слуга.

Он слегка приподнялся и отвесил поклон.

— Адольф Абрамович, вы забыли прочитать нам список действующих лиц, — напомнил Бугаев. — Если вас не затруднит…

— Зачитываю! — торжественно произнес Кнут и начал:

Тевье-молочник — молочник.

Голда — его жена.

Хава, Годл, Шпринца, Цейтл, Бейлка — их дочери…

Я не буду рассказывать вам, что творилось с актерами, когда они услышали имена персонажей — сегодня это называется культурный шок, раньше это называлось несколько иначе.

— Берите ваших Голд и Бейлку и катите в свой Израиль! — выкрикнул Бугаев.

А Курдюмов поднялся с места и направился к дверям.

— Я — человек интеллигентный, — сообщил он. — Я из благородного рода. Я не могу себе позволить нецензурные восклицания. Я лучше выйду.

И вышел.

Как бы вы повели себя в такой ситуации, молодой человек?

— Я бы, я бы… — Поляков раскраснелся, замахал руками и опрокинул новое божоле.

— Удивительно, — одобрил Ариэль, — эмоционально… Адольф Кнут ничего не опрокидывал, он предложил им выбор.

— Дорогие друзья, — спокойно произнес он, — единомышленники, если хотите, братья и сестры — я, конечно, могу прихватить Бейлку и Цейтл и укатить с ними в мой Израиль. А сталеваров, бригадиров и заслуженных доярок оставить вам. Может быть, я так и сделаю. Спасибо за совет. Но сначала я хотел вместе с вами поехать в турне на Запад. Я думал на Тевье и его дряхлой лошадке проскакать от Ленинграда до Канберры и обратно. Так что выбирайте.

Зал притих.

Приоткрылась дверь, в нее бочком протиснулся благородный Курдюмов и с виноватой улыбкой уселся на свое место. Дранов достал расческу и начал причесываться.

— Я могу продолжить чтение пьесы? — поинтересовался Кнут.

— Зачем, — удивился Бугаев, — когда и так все ясно? Прекрасная пьеса! Я только не понимаю, почему вы ее нам раньше не предлагали?..

В тот же день Кнут отправился в Министерство культуры — получать разрешение на постановку.

В Министерстве обрадовались. Адольф этого не ожидал.

— Молодец! — сказали ему. — Мы давно уже ждали, когда кто-нибудь предложит подобную пьесу. Мы даже читать не будем! Ставьте ее! Финны — наши друзья!

— Причем тут финны? — не понял Кнут. — Причем тут наши друзья?

— А кто же, по-вашему, Тевье? — удивился замминистра. — Финский молочник! У меня есть приятель — Тевье Кейконен. Он, правда, к молоку никакого отношения не имеет. Он бизнесмен. Может, и вашего Тевье лучше сделать бизнесменом? Это как-то современнее.

— Вы, наверное, путаете имя вашего приятеля, — осторожно произнес Кнут. — Мой Тевье, видите ли, еврей. Так уж получилось.

— А-аа, — понимающе покачал головой замминистра, — это бывает.

Это он взял финское имя для маскировки. Видите ли, дорогой Адольф Абрамович, евреев много веков унижали, преследовали, естественно, незаслуженно, — и они вынуждены были маскироваться. В нашем министерстве есть, например, еврей Петров. Дима Петров. И, представьте себе, неплохой мужик. Да возьмите хотя бы вашу фамилию — Кнут. Ну что в ней еврейского?.. Вспомните, может ваш Тевье все-таки финн?

— Он еврей, — повторил Адольф. — И это не маскировка. Это чисто еврейское имя. Разве евреи не наши друзья?

— Еще и какие!.. Но мне почему-то кажется, что время вашего Тевье еще не пришло, — мягко произнес замминистра. — Вы его, возможно, писали для будущего. У нас почему-то все больше талантливых людей работает для будущего, и все меньше — для настоящего.

— О Тевье написал Шолом-Алейхем около ста лет назад, — напомнил Кнут.

— Для нашего будущего писали и тысячи лет назад, — загадочно произнес замминистра. — Вот, к примеру, ваш «Ветхий завет». Когда он был создан — а на кой хрен он нам сегодня?..

Как вы понимаете, дорогой, Кнут не собирался дискутировать с советским чиновником о Торе. Он вообще хотел подняться, произнести «арриведерчи» или там «ауфвидерзеен» и уйти. Но как быть с папиным юбилеем?.. И тут он вспомнил слово «валюта». Он знал, что в этой стране валюту любят не меньше, чем коммунизм. Хотя и не вывешивают лозунгов «Валюта — светлое будущее всего человечества!»