«Да останется солнце безмолвным»...
Спустя несколько часов, после полудня − целая вечность – над головой Хочипиль закружились первые стервятники.
− Не мёртв, − прошептала она, хромая дальше. − Не мёртв.
Но в самом деле, какой смысл?
− Не... мёртв...
Когда стервятников стала целая стая, Хочипиль направилась к колонне кричащих птиц, прочь от знакомого перестука рельсов, прочь от божественной машины, иерарха и сердца, похороненного в земле, к насыпи у основания холма, путанице крови и сломанных конечностей, завернутых в разорванный плащ.
Она бросила в птиц камень и стала кричать, пока не охрипла. Стервятники разлетелись, опасливо глядя на неё, ожидая, когда она тоже споткнётся, рухнет, станет падалью.
Затем она молча опустилась на колени рядом с Тецокой.
Разорванная кожа на его лице кровоточила, руки и ноги были вялыми. Сломанные кости сместились в месиве блестящей плоти.
Она потянулась было пощупать пульс − и остановилась в нескольких дюймах от окровавленного запястья. Бесполезно. Он мёртв, совершенно точно мёртв, его обещания и цели бессмысленны.
Раздери тебя машина, желала она Тецоке, и машина в самом деле уничтожила его так старательно, что ничего не осталось.
Она вздрогнула, услышав шипение. Вернулся один из стервятников? Нет, звук исходил от тела − последний выдох раздавленных легких, последний всхлип какого-то изуродованного органа.
Глаза Тецоки открылись и уставились прямо на неё.
От потрясения она вскинула руку, сердце бешено заколотилось.
− Ты мёртв, − прошептала она и вспомнила, что он говорил ей тогда в Колодце.
«Кое-что трудно убить».
И снова то же шипение: слова, которые шепчут разбитые губы. Просьба о помощи?
− Я даже самой себе не могу помочь, − горько ответила она. Она даже не смогла помочь той женщине. Тем не менее Хочипиль вытряхнула остаток воды из фляжки − всего несколько глотков, не более − на его иссохшие губы.
Его горло сжалось, проглатывая воду. Затем он конвульсивно дернулся, и вода хлынула обратно, забрызгав камни.
Опять шепот, и его глаза сверлят её − не сердитые, не насмешливые, а умоляющие.
Конечно, она знала, что только одно может ему помочь, но одна лишь мысль об этом отталкивала её.
Но вот они оба здесь, оба сломленные и умирающие в пустыне. И он защищал её − в жестокой и беспорядочной манере древних богов, но всё равно это было больше, чем ей когда-либо давала божественная машина.
− Хорошо, − сказала Хочипиль.
Порывшись в его плаще, достала обсидиановые осколки. Они блестели на солнце, напоминая об ушедшей эпохе.
Хочипиль выбрала самый острый на вид и некоторое время просто держала в руке.
− Это не потому, что я тебе поклоняюсь, − сказала она. Его глаза не мигая и не отрываясь смотрели на неё. − Не потому, что я страшусь твоего гнева или того, что солнце упадет с небес, если тебе не воздать должные почести. Но ты позаботился обо мне, и мне будет жаль, если ты уйдешь.
Затем, так плавно и без усилий, словно делала это всю жизнь, Хочипиль поднесла обсидиан к своему запястью и не задумываясь разрезала вену. Кровь хлынула мерзким фонтаном − гораздо, гораздо быстрее, чем она ожидала, красный поток дождём лился на иссохшую землю.
Боль тоже распространялась − огненные стрелы расходились от пореза, пульсируя в руке как раскаленная докрасна ось. Кисть не переставала сжиматься и разжиматься, пальцы стали как клешни, она не могла их контролировать. Хочипиль пришлось с помощью другой руки поднести рану ко рту Тецоки и смотреть, как он глотает и больше не выплевывает, мышцы его пересохшего горла жадно сокращаются.
Землю пустыни затопила какая-то тень, невидимый ветер. Воздух задрожал, как при буре, взметнулась пыль, словно развернулись желтые паруса. Крупинки песка понеслись по обсидиановым осколкам с таким звуком, словно гвоздь царапает медь; по телу Тецоки, пока его кожа не зашевелилась на ветру, пока цвет пустыни не проник в его кости, покрывая красный блеск мышц.
Его руки поднялись, как железные змеи, и притянули разрезанное запястье Хочипиль ко рту. Губы сомкнулись на ране, жадно втягивая текущую кровь, словно он ребенок на материнской груди.
Он не останавливался. Рана не закрывалась, и он пил с тихим тошнотворным чмоканьем. Каждый глоток пронзал Хочипиль болью, как удары обсидиановых лезвий.
Её мысли разбегались, становясь всё спутаннее − вот каков древний бог, берет всё, что дают; как она была наивна: разрезала запястье и ждала, что оно заживёт; кормила бога и надеялась, что он остановится...
Тени росли, собираясь под обсидиановыми осколками − и вот, в вспышке ослепительного света осколки подскочили друг к другу и исчезли.
− Довольно, − сказал Тецока. Его голос прокатился эхом, как ярость бури. − Довольно!
Он оттолкнул её − она споткнулась, стараясь удержаться на ногах и неловко зажимая пальцами рану.
Земля у неё под ногами продолжала трястись. Сквозь туман в глазах она увидела на камнях брызги крови, окружающие место, где сейчас стоял Тецока.
Он был высок, на лице лежали черные и желтые полосы, в кудрях сияли звёзды, глаза мерцали как воды подземной пещеры. У него в руке что-то блестело: зеркало, обсидиановое, как она предположила по слабой линии трещин. В нём отражался только дым, но даже с расстояния Хочипиль чувствовала жар от него, заключенную внутри силу, пульсацию такую же сильную, как и от рельсов.
