Молитва о России - [4]

Для слѣпцовъ, чья доля темнота,

Въ этотъ часъ раскрыты будутъ настежь

Вольныя Христовы ворота.

У окна.

Темно.

Стрѣляютъ.

Мы? они? Не все ли равно!

Это день или мѣсяцъ? Не знаю!

Можетъ снится? отчего жъ такъ долго?

Пуля пролетѣла. Отчего же мимо?

А снѣгъ лежитъ сухой, тяжелый —

Его не сдвинуть.

Пьяный солдатъ поетъ:

«Вставай! подымайся!..»

Кричитъ воронье,

Да въ сторожкѣ баба завываетъ:

«На кого ты меня оставилъ?.. Боренька! родненькiй!..

И пойду я no мiру…»

Если бъ злоба — стрѣлять въ этихъ хмурыхъ солдатъ!..

Если бъ слезы были — заплакать…

«Товарищи! часъ насталъ!..»

Бѣгутъ куда-то…

Снѣгъ на нихъ, на землѣ, на сердцѣ,

Не сойдетъ… И зачѣмъ весна?..

«Ура!» Это кто-то бредитъ предъ смертью,

А можетъ и такъ спьяна…

Что же! прыгай да пой по новому

И шуми, и грозись, и стрѣляй!..

Лихая ты! непутевая!

Родная моя! прощай!

«Всѣмъ! всѣмъ! Возванiе.

Спасайте! Стрѣляйте! впередъ!»

Закроютъ глаза пятаками,

И вѣтеръ одинъ пропоетъ:

«Вѣчная память!»

Придутъ другiе, чужiе,

Надъ твоей посмѣются судьбой.

Нѣтъ, не могу! Pocсiя!

Умереть бы только съ тобой!..

Въ Смертный Часъ.

Когда распинали московскiе соборы

Ночь была осенняя черная,

Не гудѣли колокола тяжелые,

Не пѣли усердныя монахини,

И отлетали безвинные голуби

Отъ своихъ родимыхъ папертей.

Только одна голубица чудная

Не улетала съ быстрыми стаями,

Тихо кружилась надъ храмомъ поруганнымъ,

Будто въ немъ она что-то оставила.

Пресвятая Богородица на муки сошедшая,

Пронзенная стрѣлами нашими,

Поднесла голубицу трепетную

Къ сердцу Своему кровью истекавшему:

«Лети, голубица райская!

Лицомъ къ землѣ на широкой площади

Лежитъ солдатъ умирающiй,

Испить передъ смертью хочетъ онъ.

Одинъ только разъ онъ выстрѣлилъ,

Выстрѣлилъ въ церковь печальную,

Оттого твои крылья чистыя

Кровью Моей обагряются.

Омочи этой кровью его губы убогiя!

Напои его душу бѣдную,

И скажи ему что приходитъ Богородица,

Когда больше ждать уже некого,

И только если заплачетъ онъ,

Увидавъ Мое сердце пронзенное —

Скажи ему что радость Матери

Своей кровью поить дѣтенышей.»

Божье Слово.

Въ ту годину люди отступили отъ Господа,

И другъ друга поджидали съ ножами острыми,

И пустѣла земля трупами смердящая,

И глумились дѣти надъ болящей Матерью,

И горѣли наши церкви православныя,

Подожженныя по наученью Дьявола.

Господь, жалѣя народъ оставленный

Призвалъ Егора — человѣка праведнаго.

«Егоръ, вижу я — бѣсы морочатъ ихъ.

Сильно скорбитъ Мое сердце отчее.

Мое Слово въ тебѣ! даже самые грѣшные

Предъ тобой покаятся и слезами утѣшатся.»

Пошелъ Егоръ, но только Слово вымолвилъ —

Лютые люди на него накинулись,

Посадили его за рѣшетки желѣзныя,

Неуемный языкъ ночью отрѣзали.

И радовались что Слово благодатное

Навѣкъ въ груди человѣчьей заперто.

Но ангелъ прилетѣлъ, перстами чистыми

Изъ сердца Егора онъ Слово выпустилъ.

Вылетѣла на волю Птица тихая,

И по птичьи тихо зачирикала,

И люди, слушая слова непонятныя —

Понимали ихъ и отъ радости плакали,

И бросали ножи, и смѣялись по младенчески,

И каясь лобзали землю весеннюю,

И глядѣли какъ Птица вольная

Кружилась надъ бѣлыми колокольнями,

Улетая къ своему гнѣзду высокому,

Что вьетъ она въ самомъ сердцѣ Господа.

Молитва Ивана.

Шелъ Иванъ домой, какъ вышло замиренье,

Злой такой «хоть бабу похлестать бы вѣникомъ,

Бабы все костистыя, старыя,

Разложить бы на дорожкѣ барышню.

Сжечь бы ихъ — свиньи собачьи!

И куръ бы прирѣзать — чего кудахчутъ?

Всѣхъ перебью — никого не останется.

Юбки задерете, запоете „Ванечка!“

И зачѣмъ оставляютъ дѣтенышей ихнихъ?

Я, Иванъ, бы живо — только пикнулъ.

И хлебнуть бы винца, холодно,

До того дѣла наши веселыя…»

Зашелъ въ чайную. Оретъ граммофонъ,

Хоть шибко, да все не о томъ.

И говоритъ въ углу одинъ чубастый,

Съ шипомъ говоритъ, а слова ласковыя

И кому по головкѣ, а кому по зубамъ,

И будто онъ ужъ Иванъ, да не Иванъ,

Идетъ отъ него паръ густой, а самъ рыжiй,

И точно рога подъ шапкой бараньей

Шумитъ Иванъ «что ты пыжишься?

Никого кромѣ меня не останется!

Я намедни генералу въ морду далъ!

Не Иванъ я вовсе — генералъ!

И какая у меня въ стаканѣ пакость?.

И чего ты рыжiй, да рогатый?..

Эй заведи еще пѣсенку!

Очень мнѣ у васъ невесело!..»

Вышелъ Иванъ. Морозъ, а снѣга не выпало,

И стоитъ земля ничѣмъ неприкрытая,

Крутитъ Ивана, вертитъ, тянетъ.

«Чортъ, неужто отъ трехъ стаканчиковъ?..»

И видитъ онъ на землѣ язвы черныя,

И дѣлятъ землю и другъ друга за бороды.

И давятъ въ сторонкѣ, и пухнутъ съ голоду,

А петли не простыя — шелковыя,

И баба съ младенцемъ, и шляпка на ней занятная,

И какь Ивану въ ноги кинется:

«Хлѣбушка, милосердный батюшка!»

А младенецъ ужъ вовсе синенькiй

И хлѣбъ горитъ, Иванъ за нимъ,

Да не взять — глаза ѣстъ дымъ,

И сидятъ во дворцѣ юркiе — упаси, Боже!

И стѣнки ножемъ ковыряютъ, да кажутъ рожи,

И отъ всѣхъ заботъ обезъязычили,

Только ребятъ по соловьиному кличутъ,

ѣдятъ младенцевъ — хорошо молъ отъ порчи,

Да не впрокъ, все кряхтятъ и корчатся,

И въ церквяхъ завели блудъ по очереди

И гдѣ кровь, а гдѣ блевотина,

И бѣгутъ по пятамъ супостаты:

«До чего вы, православные, лакомые!»

И нѣтъ ужъ нашей Россеи и тошно ему,

И стоитъ онъ Иванъ одинъ-одинешенекъ…

Смутился Иванъ — «ишь гады!

Все отъ вина — какой тутъ порядокъ!

Хоть бы чорть подсобилъ что-ли малость,

А то намъ самимъ трудно стало…»

А ужъ рядомъ идетъ, и безстыжiй — хвоста не прячетъ,