Молчаливый полковник Брэмбл - [33]

— Сегодня вы во власти пессимизма, — сказал Орель, которого неожиданное тепло керосиновой печурки настроило на благодушный лад.

— Что вы называете пессимизмом? — спросил доктор, с трудом стаскивая с себя задубевшие сапоги. — По-моему, люди навсегда останутся рабами страстей и, в зависимости от достижений современной им науки, через нерегулярные промежутки времени будут обрушивать друг на друга весьма тщательно отобранные средства для взаимного раздробления костей. По-моему, один из полов всегда будет стремиться нравиться другому полу, и это элементарное желание вечно будет порождать потребность побеждать соперников. С этой целью соловьи, стрекозы, певицы и государственные мужи будут вовсю использовать свои глотки; павлины, негры и солдаты — пестрые и блестящие украшения; крысы, олени, черепахи и короли без устали будут устраивать яркие зрелищные поединки. И все это никакой не пессимизм, а просто естественная история!

Рассуждая таким образом, доктор втиснулся в свой спальный мешок и взял небольшой томик с ящика из-под галет, служившего ему походной библиотекой.

— Вот, Орель, послушайте-ка, что я вам прочту и угадайте, кто это изрек:

«Мои сожаления по поводу войны не кончились, и я, пожалуй, готов воздать должное вашему непобедимому генералу, но при условии завершения борьбы на почетных условиях. Блестящие успехи, столь радостные для вас, конечно, радуют и меня, ибо если мы мудро воспользуемся своей удачей, то эти победы обеспечат нам выгодный мир. Но если мы упустим момент, когда можем казаться стороной, предлагающей мир, а не принимающей его, то я сильно опасаюсь, как бы эта ослепительная вспышка не рассеялась в виде дыма. А уж коли судьба уготовила нам невзгоды, то я просто содрогаюсь при одной мысли о мире, который навяжет побежденным враг, имевший смелость отказать в нем победителям».

— Не знаю, чьи это слова, — зевнув, сказал Орель. — Может, они принадлежат Максимилиану Хардену[76]?

— Нет! Это сказал сенатор Ганнон[77] в сенате Карфагена, — торжествуя, возвестил доктор. — А через две тысячи триста лет какой-нибудь негритянский врач, которому во время какой-нибудь Великой африканской войны попадется на глаза одна из речей Ллойд-Джорджа, скажет: «Эти старинные тексты порой весьма любопытны своей актуальностью». Вся ваша грандиозная европейская война, Орель, не более существенна, чем, скажем, сражение между двумя муравейниками где-нибудь в углу моего сада в Ирландии.

— Для нас она куда важнее, — ответил Орель, — и мне кажется, что вызываемые ею чувства отнюдь не животного свойства. По-вашему, муравьи — патриоты? Так что ли?

— Безусловно! — ответил доктор. — Муравьи должны быть пламенными патриотами. Их воинственные породы щедро поддерживаются несчетной массой слуг. Каждый год их армии отправляются в поход — воровать яйца более слабых видов. Из этих яичек выводятся рабочие муравьи, своего рода рабы, рожденные в чуждой им среде. Таким образом, военная буржуазия избавлена от трудовой кабалы. Эти воины даже не умеют есть. Если их запереть, оставив им, например, мед, то при отсутствии служанок-кормилиц они погибают от голода. Вот это и называется всеобщей гражданской мобилизацией. И если, Орель, эта война затянется надолго, то в один прекрасный день вы увидите, как от человечества отделится новая его разновидность: мужчины-солдаты. Они будут появляться на свет в касках и в броне, пуленепробиваемые и снабженные естественным оружием. Суфражистки станут бесполыми работницами, кормящими этих воинов, тогда как несколько проституированных королев будут в особых учреждениях рожать, я бы сказал, общенациональных детей…

Так рассуждал доктор в благостной тишине лагеря и в серебристом сиянии луны, а заснувший Орель видел под сомкнутыми веками шествие каких-то чудовищных муравьев цвета хаки, которыми командовал маленький доктор.

XVIII

Ординарцы подали ром, сахар и кипяток. Преподобный Макайвор принялся раскладывать пасьянс. Полковник поставил пластинку вальс «Судьба». А доктор О’Грэйди — в мирное время бывший врач-психиатр — заговорил о сумасшедших.

— Мне довелось лечить одного богатого американца, — сказал он, — которому мерещилось, будто его преследует «банда ядовитых газов». Чтобы спасти свою жизнь, он заказал себе особую кровать, обнесенную решеткой из струганных досок. В этом надежном укрытии, одетый в одно лишь красное купальное трико, он и проводил свои дни, работая над трактатом о жизни и трудах Адама объемом в двадцать тысяч глав. Его комната была заперта тройной дверью, на которой, по его указанию, выгравировали надпись: «Носителей газа предупреждают, что внутри расставлены волчьи капканы». Каждое утро он вызывал меня и, едва я переступал порог, говорил: «Никогда еще я не видел столь же глупых, столь же злокозненных, столь же дурно пахнущих и столь же туманных созданий, как английские врачи…»

— Никогда еще я не встречал, — с удовлетворением повторил падре, — столь же глупых, злокозненных и туманных созданий, как английские врачи…

— После чего, — продолжал доктор, — он поворачивался ко мне спиной и, словно влитый в свой красный купальник, приступал к написанию двадцатитысячной главы исследования о деятельности Адама.