Моль - [121]

— О чем таком с тобой говорить? — огрызнулся Другас.

— Как о чем?! — удивился Ступица. — Обо многом. О разных там планах. О моих и о твоих. Чтоб потом, значит, к расчету.

— К какому расчету? — с насмешкой спросил Суходолов.

— В подробностях точно знаю, — обрадовался Ступица. — Обо всем на свете знаю. И о себе и о Другасе. Обо всем настолько осведомлен, что дальше некуда. Правда, Другас?

Другас со злостью сбросил со своего плеча руку Ступицы.

— Видишь, Семен Семеныч, — Ступица повернулся к Суходолову, — видишь, до чего интеллигентно любит меня Другас? Прямо требует, чтоб я его обнимал. И обнять могу, — захохотал Ступица и обвил руками шею Другаса.

Другас с силой отпихнул Ступицу.

— Ты это что! — еле удержавшись на ногах, крикнул Ступица и так стремительно кинулся на Другаса, что мало кто заметил блеснувший нож. Но финка полетела в угол. Перед Ступицей стоял Суходолов.

— Ну, ну, — сказал он спокойно. — Садись! Выпей, Ступица, беленького. Так оно лучше пока.

Ступица схватил стакан водки, торопливо выпил, потом с удивлением посмотрел на Суходолова и спросил:

— Значит: пусть живет?

— Да ты выпей еще! — вместо ответа стал уговаривать Суходолов. — Держи стакан!

— И выпью! — зашумел охмелевший Ступица. — А что амнистируешь, так с тем я не согласен. Возражаю! Заметь: возражает не Ступица, а бывшая личность по имени, отчеству и фамилии…

— Кому нужна фамилия бывшей личности? — засмеялся Суходолов. — Перестань, Ступица. Выпей еще!

— И выпью! — еле ворочая языком, ответил Ступица. — Верно: кому потребна моя фамилия? Так что выпью…

Он протянул руку к стакану, но тут же вяло шатнулся, опустил голову на край стола и тяжело заснул.

Такое с ним случилось впервые. И об этом он не любил вспоминать, а если и приходилось, то оправдывался: комедию, дескать, ломал! Но потом, через неделю или больше, когда Атаманчик восстановил всю историю с «комедией», похлопал по плечу и похвалил за «чистую работу», Ступица просто сказал, что Другас «отправился в вечную командировку».

— В вечную? — повторил Атаманчик и добавил: — Вот ты какой! Пули не пожалел! Не амнистировал, выходит?

— Ты что-то несуразное плетешь, Атаманчик! — запротестовал Ступица. — Неужто в самом деле кто вывел Другаса из темной игры? Скажи — пожалуй! А я и не знал! Так что, эх, и хорошая у тебя, Атаманчик, кличка: атаманчик! Налей стопку!

В тот самый вечер, когда вот так балаганил Ступица, и произошел —

Завершающий разговор Решкова с Кулибиным

— Если б я вел дневники, — сказал Решков, — то написал бы строчки о том, что шагать мне уже больше некуда. И не потому, что сил нет. Просто так. Желания жить нет. Вы меня понимаете?

Кулибин, откинувшись в кресле, смотрел на Решкова и не видел его. Вернее, видел, но очень смутно, в интервалах, случайно возникающих в потоке картин. Картины двигались. Не связанные друг с другом, они возникали и пропадали, восстанавливая события вчерашние и очень давние, подчас настолько незначительные, что трудно было определить, к какому году они относятся.

Вместе взятые, картины воссоздавали историю его дружбы с Решковым, но не в четком чередовании лет, месяцев и недель, а в хаотическом мелькании, очень напоминающем отдельные листки бумаги, выхваченные из тщательно хранимого, но теперь уже разрушенного, архива. Дорогие записки и документы подхватывал ветер, путал их и, наигравшись, лениво оставлял на панели.

Понадобилось усилие воли, чтобы заставить себя вернуться в мир реальных вещей и увидеть обычного Решкова. И всё остальное — знакомое и примелькавшееся. Ту же самую нарядную квартиру с паркетным полом, тот же книжный шкаф, письменный стол и старинные часы в дубовой оправе, украшенной сложной инкрустацией — смесью перламутра, карельской березы и серебра.

Когда впервые столкнулся Кулибин с этими часами? Давно. Лет пятнадцать назад.

Кулибин не помнил, на втором или третьем году революции привел его в свою квартиру Решков, но с отчетливостью восстановил подробности этого несколько странного соприкосновения с судьбой одного из видных чекистов.

Зачем тому был нужен Кулибин? Что это? Каприз Решкова, желание отдохнуть от страшной работы там? А может быть искреннее желание душевно поговорить с обычным интеллигентным человеком?

Тогда, пятнадцать или более лет назад, Решков усадил Кулибина на диван, предложил бокал хорошего вина и отличную папиросу. Потом, заметив, что Кулибин рассматривает часы, Решков вдруг сказал, что эти часы — от пола и до потолка — удивительно похожи на саркофаг, внутри которого медленно и обреченно раскачивается диск маятника.

О чем еще говорил тогда Решков? О том, что эти уютные комнаты — чужие, что всё, находящееся здесь — чужое, никогда ему не принадлежавшее. В этой квартире, говорил Решков, не так давно сидел настоящий хозяин. Сидел на этом диване, и думал о чем-то своем, интересном и очень серьезном.

А вот теперь, через пятнадцать или более лет, тот же самый Решков склонился к Кулибину и спросил:

— Понимаете? У меня нет сил жить. Но я живу. В чужой квартире. Среди всего чужого. А зачем — и сам не знаю. Не знаю, Владимир Борисович! — с тоской воскликнул Решков. — Скажите мне что-нибудь. Не молчите. Это наш с вами последний разговор.