Моль - [119]

Ступица бормотал всё тише и тише. Голова его опускалась к столу, и, наконец, он заснул.

Подождав немного, Другас стал тормошить его.

— Ты чего? — с трудом открыв глаза, спросил Ступица.

— Пей!

— Вроде бы довольно, — зевая, ответил Ступица, но от стопки не отказался.

— Ты вот говорил о Ловшине, о какой-то тоненькой, как волосок обязанности. Волосок, выходит, оборвался. Да?

Другас хотел было еще что-то добавить, но остановился, заметив, что мутные глаза Ступицы очистились, стали злобно трезвыми.

— Ты что? — отшатнулся Другас.

— То самое, — спокойно, тихо и как бы по секрету зашептал Ступица. — Твой тоненький волосок, Другас, вот тут, у меня в кармане. Хочешь — покажу?

Он сунул руку в карман, словно в самом деле собираясь вытащить этот «волосок».

От жутко трезвого и страшного лица Ступицы повеяло холодом.

— Засиделись мы тут, — стараясь справиться с нервной дрожью, сказал Другас. — Давай кончать. Идем.

— Ты не торопись. Дверь за тобой закроют другие. Потом. Время у нас есть. А тебя я, Другас, люблю. Даже уважаю. Ты всё понимаешь и знаешь. В самых больших подробностях разбираешься. Так что уточнить многое можно. Сядь вот сюда, на этот стульчик.

Другас сел, и тут же поднялся, с тревогой наблюдая за Ступицей, теперь очень похожим на подкрадывающегося из засады врага.

Другас попятился, а когда стена, к которой он прижался, подтвердила, что дальше ходу нет, — застыл на месте и Ступица.

Другас съежился.

— Чего ты шарахаешься от меня? — всплеснув руками забормотал Ступица. — Я тебя люблю. Уважаю. Мне хочется тебя на руках носить, чтоб ножки твои не утруждались. А ты… Ты это зря думаешь, что у меня лукавство какое, или, там, умысел. Ты брось, Другас, про то думать. Мы с тобою, как родные братья. Я тебя насквозь вижу. И целиком тебе сочувствую.

— Ты болтай, да с оглядкой, — проворчал Другас, — А то…

— Что «то»? — подхватил Ступица.

— А то, — стараясь попасть в тон Ступице и тоже как будто хмельным голосом, сказал Другас, — что детскую ты провокацию строишь, пустяковую.

— Как? — согнувшись в пьяном смехе, повторил Ступица. — Детская провокация?

— Брось канителиться! — крикнул Другас. — И не разыгрывай меня!

— Я разыгрываю?! — с удивлением и уже трезвым голосом спросил Ступица. — Это не я, ты ведешь провокацию. И не пустяковую. Это ты готовишься к розыгрышу… может быть завтрашнему-послезавтрашнему. А чтоб я канителился? Нет, — Ступица плюнул на пол, качнулся, икнул и опять понес чепуху. — Мне действительно болтать нечего. Оглядываться мне надо. И ты смотри, оглядывайся. Ты — умный. Так что всё организуй как следует. Понимаешь? Во всем порядок должен быть. Такой до тошноты аккуратный и до тошноты скверный порядок, как в мертвецкой… куда приходят следователи и ведут туда свидетелей… чтобы свидетели опознали труп неизвестного. А свидетели, ты, Другас, запомни, не забывай, свидетели — они бывают разные. Свидетели стоят в мертвецкой, видят и знают, кто лежит перед ними, и нахально кивают головами и до удивительности честными голосами клянутся: «Нет, гражданин следователь, такого покойника не знаем. И в живых его никогда не встречали».

Другас оттолкнул наседавшего на него Ступицу и рванулся к дверям.

Ступица схватил его за руку и крикнул:

— Так что учти! Когда меня поволокут в мертвецкую опознавать твой труп, я тоже буду нахально кивать башкой и честно отрекаться от тебя.

Закрывая за собою дверь, Другас увидел, что Ступица уже сидит за столом, опустив голову.

В чем тут дело, Другас так и не смог разобраться. Но страх, что Ступица держит в руках «волосок» большой и таинственной игры, у Другаса остался.

Он попробовал успокаивать себя, следил за каждым своим шагом, чтобы избежать малейшей ошибки. Ошибок, казалось, не было, но тревога не рассеивалась. Объяснялось это, может быть, и тем, что Ступица стал появляться как-то уж очень неожиданно и таинственно.

— Фу, чёрт! — однажды почти что крикнул Другас, отшатнувшись от неизвестно откуда вынырнувшего Ступицы.

— Опять ты здесь!

Это как будто обрадовало Ступицу.

— Ты не шарахайся! — с полупьяной лаской сказал он.

— Ты будь со мною человеком. И брось думать, что я только и способен водку лакать. Я к тебе всей душой. Так что и ты ко мне можешь интерес иметь.

— Какой в тебе интерес! — плюнул Другас. — Иди ты к… знаешь куда?!

— Ты меня так далеко не посылай. Потом пожалеешь. Это когда будешь сигать глазами туда-сюда и скулёж устроишь: «Эй, Ступица! И где ты? Отзовись»… А я, брат, услышу такое, да притаюсь, и голоса не подам. Вот ты и завертишься!

После такого разговора еще больше стал присматриваться Другас к Ступице, и уже знал, что тот не зря прикидывается охмелевшим до бесчувствия. За всем этим театром, как определил Другас, кроется таинственный и страшный замысел.

Были моменты, когда, пытаясь разгадать намерения Ступицы, Другас сам кидался навстречу опасности. Это происходило тогда, когда у Ступицы не бывало денег на похмелье. Один раз Другас дал ему десять долларов, другой раз — пять фунтов. Но когда однажды на ладони Другаса лежало несколько золотых русских империалов, Ступица вдруг рассвирепел:

— Ты что? Чем я отдавать буду? У меня, брат, ни валюты, ни монеты — ничего.