Мокрая вода - [35]

* * *

Бабушки мои, обе – Прасковьи, а деды – Василии. Вот так – сложилось.

Деды рано ушли. Бабушка по отцу – тоже, а мамина мама долго прожила. Хлебы пекла хозяйство вела. Не кланялась, не клянчила, но гордыни в ней не было. Жила по совести.

Церковь в селе прикрыли в годы культа личности Сталина. Библии дома не было. Молилась на образок Иверской Божьей матери. Рано вставала, шептала тихонько, уютно. Иногда слышались имена, много имён. А я лежал в большой комнате, не дыша.

Называла икону чудно – «Вратарница». Я смеялся, а она говорила: «Ворота стережёт нашей крепости». Какая крепость? – думал я по малолетству, – избушка на курьих ножках!

Иконка светится ликом, рушником прикрыта, как в косыночке незавязанной, по белой льняной ткани мелким красным крестиком вышито.

– Это означает поле вспаханное, – поясняла мне бабушка. – Поле заколосилось – будет урожай, и будем жить, деток ростить да радоваться, что зиму злую переждали и ладно живём.

На великие церковные праздники ездила с товарками в Васильевку, за сорок километров.

Собирались заранее, готовились, платки красивые из сундуков надевали. Конфетки, печенье в сельпо покупали, в носовые платочки заворачивали.

Освящали их в храме и на могилки клали, а что останется – друг дружку угощали.

Птички шустрые потом прилетали на могилки, клевали – сперва печенюшки, а уж потом и конфетки – те-то потвёрже, в фантиках, – норки долбили, расклёвывали упорно.

Потом свечки за образком лежали. На стул влезешь, понюхаешь, пока бабушка не видит, – голова кружится.

Меня в том же храме окрестила тихонько, чтобы родители не узнали. Предупредила, чтоб – ни-ни, молчал! Позже сказала им, а они даже рады были: «Что ж это – Борис, имя царское, а некрещёный? Хуже мальчонке не будет!» – говорила она, довольная тем, что сладила важное дело, и выговор не получила.

В сундуке вырезки из журнала «Нива», бурые от времени. Картинка на всю страницу: казак с большим чубом, на коне, с пикой.

– Кто это, бабушка?

Смеётся:

– Казак Крючков! Ерой – Первой мировой! Врагов – немца, пять человек на пику насадил, как ёршиков на кукан, и поднял! Как это мыслимо? Силушку-то каку надо иметь, чтобы стока народа заарканить, да ещё и лыбится при этом! Придумают же – эскаватар!

Бабушка в жаркое время спала на этом сундуке. Простынкой накроется, подушечка-«думка», гладью вышитая давно, в молодости, – «ну ещё часок».

Седенькая косица, ленточка красная в неё вплетена, словно паричок у солдата из кинофильма «Суворов». Плечики худенькие, ночнушка на груди слегка приподнята, словно две рукавички снизу подложены. Руки тёмные, кожица лаковая, в конопушках редких. Ниточки синие – вены. Вздохнёт, лежит, долго не спит.

Невесомая, неземная – до слёз.

Бога молила – не дай умереть зимой! Сколько людям мороки будет – и холодно, и земля твёрдая, и не проститься толком – нескладно!

В апреле умерла, погожим днём, нежарким. Весна была ранняя, сухая. Простились с ней неспешно, по обряду, как она хотела.

И все врата перед ней открылись, потому что в Пасху умерла, прямо в этот день. Она сама говорила, что так бывает.

Славное время – лето в деревне! Босиком! На удивление местным пацанам. Я там и вырос – в прямом смысле.

Вернулся домой, – рукава до локтей, брюки коротки. Первый костюм, на заказ пошитый. Родители долго смеялись.

Кот – Костя, пёс – Бельчик: белый от рождения – был. Куры, утки, коза – Маня – бабушка называла её «коварицей и хитрованкой». Со всеми поговорит бабушка, ходит неспешно, но всё успевает. Так в заботах день и проходит. Я-то всё быстро норовил сделать, а она нет. Мне, говорит, – аккурат, чтобы на весь день хватило.

И всё у неё вкусно.

Руки – натруженные, узловатые, как корни, а мягкие.

Подойдёт, обнимет, головёнку погладит – все хвори отгонит. Дарящие руки. Внуков – полный двор, шумят, а она глянет – улыбнётся.

Дед был председателем колхоза. Репрессировали. Так и погиб, под Одессой, в каменоломнях. Соседа вместе с женой тоже увезли – классовые враги, а детки остались. Она их к себе забрала, троих. Мал, мала – меньше. Своих малышей трое. И звали её – мама, все шестеро.

Всех вырастила одна. Пособие – пятёрка на ребёночка, в месяц.

И вот все их дети и внуки съедутся, лето напропалую у бабушки хороводятся.

И я, уже взрослый, с семьёй приезжал.

Что ж это, говорит, за семья? Один ребёнок! Вы же его перво-наперво калечите! Кем же он один вырастет? Надо родить много! Пять-шесть – «голодный минимум»! И вот когда тошно станет от того, что их много, – начинаешь понимать, что старшие-то – малышей воспитывают! Уже помощь! Глянешь по-другому – вроде и не много их вовсе!

Легче жить. И веселей: – народу – вона, артель целая! Родня! И чё? Потянет мужа на другую женщину? Ни, боже мой! Некогда. А так он, что подумает? – он один чадушко, пожалуй, что и без меня справятся. Другая ответственность на нём!

Бабушкин дом был напротив правления. Колхоз был большой – четыреста дворов, добротных, обжитых, не то, что сейчас. Как-то быстро загубили – строили дольше!

Приехал по распределению главный бухгалтер – Владимир Семёнович, с женой беременной, Людочкой, и на время у бабушки поселились. Пока им колхоз дом отстроит.