Мокрая вода - [133]

– Храм Живоначальной Троицы в Листах, – сказал Боб. – У сына книжка есть – «Русские народные сказки», с рисунками художника Билибина. Очень похоже. Намоленный храм. Голову покрой, – попросил он Нину.

– Нечем.

– Возьми мой шарф. Здесь не осудят.

Боб подосадовал на себя за то, что не подумал об этом перед выходом. Хотя знал же, думал сюда прийти.

Нина вспыхнула, замахала руками.

У входа маленькая лавка, витринка – в ней свечи разной толщины. Жёлтые, весёлые.

Высовываются белыми хвостиками фитилей из серой бумаги.

Вторая лавка богаче: иконки, книги религиозные, научные, художественные. Лампадки всех видов – ручной работы, красивые. Елей освящённый, утварь.

Боб купил свечи. Прошли внутрь храма. Справа – распятие, прямо – алтарь. По обеим сторонам от входа – винтовые лестницы, деревянные, коричневые от времени. Лики Блаженной Матроны и Елизаветы Федоровны слева и справа.

Запах ладана. Боб жадно вдыхал этот аромат. Лампадки светились красными огоньками, словно указывали путь впереди.

Свод расписан тёмными ликами. Перед царскими вратами большой светильник – обруч, на нём в три яруса свечи.

Тишина. Служка, старенькая бабушка, поправляла свечу. Беззвучно, словно за стеклом, и видны только её движения.

Послышались слова молитвы. Звуки долетали, словно голубиное воркованье.

Зыбкие, как похлопывание воды о прибрежный валун. Откуда они шли? С высоты купола? Через узорные окна, минуя сонный столбняк воскресного пустого города? Из небесной беспредельности?

Успокаивали, словно говоря: «Страстотерпение возвысит и принесёт радость обновления и спасение через крест».

– Чтобы обрести жизнь, надо сначала её потерять? Чудеса, творимые Иисусом в начале проповеди, – через исцеления телесные, – убеждение простых смертных, что есть единственная возможность исцеления душевного – в Вере. Но и первые попытки апостолов терпят неудачу! Значит, основа чуда – в силе веры в Отца! Только после этого, в благодарность за искренность и силу любви к Нему, ниспослано будет Чудо! Особый знак!

Боб перекрестился. Поцеловал образ, приложился лбом к прохладной поверхности, подумал:

– Господи – пусть всё будет хорошо с этой женщиной!

Поставил первую свечу. Мысленно помянул во здравие близких.

Вторую – за упокой. Перебирал в уме родные имена, боялся пропустить кого-нибудь. Не спешил, да и не хотелось сейчас – спешить.

Третью зажёг и подал Нине. Та поставила её в медный, лоснящийся от масла цилиндрик подсвечника, с краю.

Свеча наклонилась влево и упала. Резко, словно кто-то толкнул. Потухла, лежала сиротливо на тёмном чистом полу, чадила тончайшей струйкой.

Нина смотрела на неё и хмурилась.

– Плохая примета, – подумал Боб и тотчас: – Чур, чур, чур!

Наклонился. Поднял свечу, запалил, оплавил снизу, укрепил, слегка покривив жёлтую мягкость воска тёплыми пальцами.

Пламя колеблется, гипнотизирует, приманивает что-то неведомое, о чём узнаешь, но позже. А если не вспомнишь того, что сейчас происходит, будешь недоумевать – отчего это, почему? Вера – свет, спасение. Гибель мраку и невежеству – свеча.

Было пронзительно тихо в полном людьми храме.

Иисус воскрешал мёртвых в тишине.

Постояли молча и вышли. Нина поправила волосы. Боб надел кепку. Долго шли переулками к «Тургеневской». Каждый думал о своём.

– Бо-о-б, – сказала Нина на ступеньках спуска, – не провожай меня дальше. Я должна побыть теперь одна.

Остановила жестом. Маленькая до слёз ладошка, исчерченная линиями, отметинками, углублениями. Стенограмма прошлого, настоящего, будущего. Спрятал в свои ладони её руки, подышал на синие веточки жилок на тонких запястьях, согревая и сам, теплея внутри.

– Хорошо. Я позвоню?

Она согласно кивнула, глядя в сторону. Потом посмотрела в глаза, прямо, внимательно, словно стараясь отыскать и запомнить самое главное, убедиться, что оно существует. Запечатлеть его, сохранить.

Они поцеловались.

Он долго не отпускал Нину, обхватил руками, держал. Смотрел в глаза, не моргая, пока слеза не стала наворачиваться.

Редкие прохожие обходили их. Молча, словно понимали суть происходящего, не беспокоили, не гневались по пустякам. Только взор опускали вниз, смотрели внимательно – нет ли льда на ступеньках, осторожничали.

Нина отстранилась. Поправила ему кепку.

Улыбнулась повлажневшими глазами, опять потянулась к нему. Касание – влажное и прохладное, упругие губы.

Легко сбежала по ступенькам, припрыгивая, как девчонка, взмахивая коротко руками, помогая себе не упасть, нырнула в тёплое нутро подземки.

Боб стоял в огромном куполе звуков и запахов морозного дня. Красный диск закатывался за край Москвы, пламенел, ослепляя, подсвечивал город огромным прожектором от горизонта.

– Солнце вернулось с работы, – подумал он. – А у меня хватило сил остаться, но не хватило сил, чтобы уйти – первым.

Он был словно в центре пустыни с названием Москва. И такая же безмерная пустота была у него внутри. И всё, что было вокруг, не могло её заполнить. Наоборот – скапливалось снаружи, ограничивало этот объём, делая его очень хрупким и личным, отделяло от мира и обосабливало. Становилось его и её пространством, в центре которого была хрупкая женщина, только что оставившая его на важном перепутье.