Мои воспоминания - [66]

Слава Эммануэля Фремье, уроженца Парижа, который он так любил и который, в свой черед, гордился им, перешагнула границы его родины, чтобы озарить чистым своим светом весь мир.

Его творения, столь же многочисленные, сколь замечательно разнообразные, несут на себе отпечаток его таланта. Они оставили сияющий след во французской скульптуре.

У него, далекого от амбиций, всегда, когда было нужно, находилась улыбка, показывавшая, как умеет он понимать и ценить творческую мысль. Он обладал врожденным даром пропорции и меры.

Эммануэль Фремье неизменно оставался собой!

Мощный, с собственным неповторимым лицом талант Фремье был еще и наблюдательным. Его подвижный, изобретательный ум умел выбирать сюжеты, и воплощал он их очень сдержанно, с изысканным лукавством. И с этой умеренностью он далеко продвинулся, ибо взращивал ее в себе более, чем все его современники-скульпторы.

Он блестяще показал себя в мифологическом жанре, ибо полагался на археологию, дотошно добиваясь правдивости, исторической точности. После галльского и римского всадников, конной статуи Людовика Орлеанского, произведения несравненной красоты, после «Кентавра Терея», уносящего на руках ребенка, и «Фавна, дразнящего медвежонка», уже создав «Человека каменного века», он явил нам подлинно трагический сюжет: гориллу, которая похищает женщину.

Фремье находился тогда в полном расцвете таланта. Медаль Всемирной выставки 1888 года должна была доказать то всеобщее восхищение, коим уже давно окружали его толпы зрителей.

Скульптор неизменно заботился об исторической правде и исторических уроках. И блистательное тому свидетельство — его «Жанна д’Арк». Она стала для Фремье торжественным обращением к славному прошлому. Он воспроизвел эту страницу французской истории, сделав героиню хрупкой и изящной, но в то же время (продуманный контраст!) сохранив на лице ее энергичное, решительное выражение, усадив ее на одного из выносливых коней, на каких ездили в Средние века рыцари, закованные в латы, и тем самым красноречиво преподал нам исторический урок, показал его философию средствами скульптуры. И здесь он превзошел признанных мастеров жанра.

Увесистый груз славы наш собрат нес со скромной улыбкой. Он пунктуально, как помнит каждый из нас, посещал заседания Академии изящных искусств, прекрасный в бодрой своей старости, принимал участие в самых важных ее предприятиях, показывая пример тем, кто пришел позже него. И даже во время недавнего наводнения, когда в Институт можно было попасть только на лодке, он являлся туда в числе первых.

Сердце его было великодушным и нежным одновременно, в нем не было ничего от холодности мрамора, который он так хорошо умел делать живым и теплым.

Каких-то несколько недель назад мы беседовали с ним в Институте, где он был обожаемым патриархом, и он говорил о своей смерти (как будто предчувствовал ее!) потрясающе спокойно, безропотно, а мы молчаливо, взволнованно внимали ему. И не подозревали, что последний час нашего дорогого великого мастера пробьет так скоро.

Ни одна из возможных почестей, что оказывают живым, его не миновала. Разве что в ордене Почетного легиона он был только великим офицером, но если тут его обделили высшим званием, то общественное мнение давно ему это звание присудило. И мы можем смело утверждать, что он не был обойден славой, но его кончина умалила нашу общую.

Прощай, Фремье! Прощай, достойный и блистательный сын Франции! Ты можешь с чистой совестью и чувством выполненного долга присоединиться к сонму тех, чья жизнь, как твоя, была исполнена высоких трудов, уроков, драгоценных для будущих поколений!

Прощай! Тебя не забудут не только те, кто дорог был твоему сердцу, те, кто остался после тебя, кого ты так любил, не только наш коллега Габриэль Форе, которому ты отдал одну из дочерей, не забудет тебя вся Академия изящных искусств!

Ежегодное открытое заседание пяти Академий под председательством Массне, президента Французского института и Академии изящных искусств

Вторник 25 октября 1910 года.

Речь президента на открытии заседания

Господа!

Либо никогда еще Фортуна не была столь слепа, либо мои коллеги надо мной подшутили, усадив меня в это кресло, но мне выпала опасная честь председательствовать на одном из ежегодных заседаний, где сходятся вместе пять академий. Тяжкая задача для бедного композитора, который всегда интересовался наукой и литературой, однако тирания двух восьмых не оставляла ему времени углубиться в эти вопросы.

Однако же один музыкант, правда, необычайно высоких достоинств, уже председательствовал в 1895 году на славном праздновании столетия Французского института в Сорбонне. Это был мой глубоко почитаемый учитель Амбруаз Тома. Многие из присутствующих здесь помнят его благородное лицо и великолепную осанку, строгость его стиля и блеск красноречия в тот торжественный день. Позвольте же мне в его память, из чувства глубочайшей признательности, быть сейчас здесь под его защитой.

Дабы достойно воспеть все пять академий, понадобилась бы античная лира, та самая, с пятью струнами, которую эллины именовали пентакордом. Увы, я не нашел ее, ибо это легендарный инструмент, и мы даже не уверены, что он на самом деле существовал. Если бы Генрих Вайль, первый из собратьев по ремеслу, кого мы потеряли, был бы теперь среди нас, он отыскал бы способ научно разъяснить этот вопрос. Однако вот уже год как Академия надписей и изящной словесности потеряла этого выдающегося профессора, старейшего из своих членов, родившегося в 1818 году во Франкфурте-на-Майне, тогда еще вольном городе. На своих лекциях он уделял особое внимание Древней Греции. Был запоздалым эллином среди нас, восьмым мудрецом, предпочитал высокое общество Эсхила, Еврипида и Демосфена, произведения которых комментировал в своих знаменитых трудах.