Мои воспоминания - [56]

Кровать, на которую меня уложили с замечательной предупредительностью, поставили в лучшей комнате здания — салоне Боргезе, что чрезвычайно меня тронуло. Профессор Пьер Дюваль и доктора Ришардьер и Лафит окружили меня глубочайшей заботой. Здесь я пребывал в покое и тишине, которые ценил сполна. Близкие навещали меня всякий раз, как им это разрешали. Моя жена, обеспокоенная случившимся, приехала из Эгревиля и трогательно обо мне заботилась. Я встал на ноги буквально за несколько дней.

Вынужденный покой, в коем пребывало мое тело, не помешал работать уму. Я не ожидал, что именно в этом состоянии мне представится удачная возможность заняться сочинением речи, которую предстояло произнести как президенту Института и Академии изящных искусств (в том году мне выпало на долю двойное президентство). Обложенный льдом в своей постели, я также отправил указания насчет будущих декораций к «Дон Кихоту».

Наконец я возвратился к себе!

Вновь увидеть свое жилище, мебель, книги, которые так любил перелистывать, — вещи, ласкающие взгляд, навевающие дорогие сердцу воспоминания, и такие привычные. Быть рядом с близкими, с теми, кто окружает тебя нежным вниманием. Ах, какая это радость! Она вызвала у меня сильный приступ рыданий.

Еще страдая от слабости, я прогуливался, опираясь на руки нежного моего брата генерала и одного из лучших друзей — и был несказанно счастлив в эти минуты. Как сладостно проходило мое выздоровление в тени аллей Люксембургского сада, под жизнерадостный детский смех — свидетельство забав ребятни и пение птиц, весело прыгавших с ветки на ветку, счастливых тем, что они живут в этом чудесном парковом королевстве!

Эгревиль, заброшенный в то время, когда будущее представлялось мне столь сомнительным, вернулся к прежней жизни, когда моя горячо любимая супруга, успокоившись насчет моей участи, вновь приехала туда.

Так печально закончилось лето, а осень принесла с собой два публичных выступления в Институте и Академии изящных искусств и репетиции «Дон Кихота».

Интереснейшую идею подкинул мне тогда один артист, которому выпало потом блестяще ее воплотить. Воспользовавшись ею, я написал цикл сочинений и назвал его, как предложил исполнитель, «Лирические зарисовки». Выразительные возможности взаимодействия вокала и речи интересовали меня здесь тем более, что соединиться им предстояло в одном голосе. Впрочем, греки действовали так же, когда исполняли свои гимны, чередовали пение с декламацией.

Нет ничего нового под звездами, и то, что мы считали находкой, было лишь «возрождением Греции», однако и этим можно было гордиться. С тех пор я не раз наблюдал, как слушатели оказывались в плену у этих песен, их душу волновали те же чувства, что отражались в голосе артиста.

Однажды утром, когда я был занят последней правкой «Панурга», текст которого вверил мне Эжель (а принадлежал он Морису Буке, впоследствии министру Торговли, и Жоржу Шпицмюллеру), ко мне явился господин де Лагоанер, администратор театра Де Ла Тэте. От имени директоров, братьев Изоля, он предложил отдать «Панурга» им. На это предложение, столь же неожиданное, сколь и лестное, я отвечал, что эти господа, конечно, оказали мне большую любезность, но ведь они даже не знают произведения. «Это верно, — заметил предупредительный господин Лагоанер, — но ведь это ваше произведение!»

Назначили дату и, встретившись, подписали контракт, где значились имена артистов, назначенных администрацией. Далее, дети мои, я воздержусь от рассказа о «Панурге», ибо его репетиции еще впереди.

Сейчас я пишу эти строки, будучи под сильным впечатлением от великолепного вечера, устроенного 10 декабря в Опере.

Несколько недель тому назад меня навестил мой замечательный друг Адриан Бернхайм и между двумя конфетами (он так же любит сладости, как я) предложил мне принять участие в представлении «Тридцать лет в театре», которое состоится в мою честь. «В мою честь!» — вскричал я в крайнем смущении.

Не было ни одного артиста, слишком великого для того, чтобы внести свой вклад в этот концерт. С этой минуты я каждый день принимал у себя в семейном салоне на улице Вожирар генеральных секретарей Гранд Опера и Опера Комик, господ Стюарта и Карбона, и администратора театра Де Ла Тэте господина Лагоанера, а также присоединившегося к ним профессора композиции из консерватории, воодушевленных общим стремлением обеспечить вечеру успех.

С программой решили быстро. Сразу же начались персональные репетиции. Однако страх, который я всегда испытывал, когда приближался момент исполнять задуманное, доводил меня до бессонницы.

«Все хорошо, что хорошо кончается», — гласит народная мудрость. Напрасно промучился я столько ночей!

Как я уже сказал, не было артиста, не пожелавшего принять участия в представлении, поддержать начинание. Наш почтенный президент Адриан Бернхайм добился того, что все музыканты из оркестра Оперы явились и репетировали разные части программы с шести сорока пяти утра и до позднего вечера. Об обеде все забыли, занимаясь делом!

И я горячо благодарен вам, друзья мои, мои собратья по ремеслу! Невозможно переоценить этот праздник в мою честь! Однако не бывает в жизни столь прекрасных и значительных событий, которые не омрачало бы происшествие противоположного характера.