Мои вечера - [4]

Когда меня поставили клеймить снаряды, а затем и за токарный станок — снимать грубую стружку — стал подумывать о продолжении учения. Сначала поступил в авиатехникум — не понравилось. Более года бегал вечерами на курсы чертёжников-конструкторов. Изучал технологию материалов, сопромат, детали машин. Получил даже удостоверение об окончании этих курсов, но это тоже не пошло. С шестого класса мечтал стать школьным учителем истории.

Однажды заводской комсомольский бог Серёжа Лошак — ярко-рыжий, с заячьей губой, — когда я зашёл к нему в комитет комсомола, разложил на столе путёвки в разные институты и щедро сказал:

— Выбирай!

Ещё за год до этого меня на заводе приняли в комсомол. В те времена не было в институтах конкурсных экзаменов, а принимали по путёвкам. Среди разложенных путёвок были: в архитектурный институт, геологоразведочный и одна — робко затерялась — в пединститут. За неё и ухватился.

На историческом факультете пединститута помещал в стенгазете фельетоны, подписывая их Каран Д’аш, в ростсельмашевской газете напечатал стихотворение «Счастливый» (в 34 году, мне тогда было 19 лет), а в «Молоте» — стихотворение «Серго».

Первый рассказ, тоже в студенческие годы, я написал о… Гавайских островах, принёс его в комсомольскую газету «Большевистская смена». Там сказали, что он «неплохо написан», но выразили удивление, почему же именно о Гавайских островах? «Вы там были? Вот Бунин, например, был».

Когда 1 декабря 1934 года был убит Киров, начались массовые аресты (иногда целыми группами) и исключения из пединститута. Появлялись и исчезали преподаватели. В это время в Ростове выпустил свой первый поэтический сборник Вартанов. Его пригласили на встречу в пединститут, а через месяц он был арестован как враг народа. Стали вспоминать: кто приглашал? Не вспомнили. А вот объявление об этом вечере-встрече писал я. Значит, «пособник врага». Да ещё кто-то написал анонимку, что у меня отец был «белым офицером» (он же никогда в армии не служил из-за плоскостопия).

Исключили из комсомола, института. Причём мой близкий друг Лёва Айвазов, секретарь институтского комитета комсомола, на мой панический вопрос «За что?!» ответил:

— Знаешь, лес рубят — щепки летят. В этом деле лучше перегнуть, чем недогнуть.

Психоз с перегибом был столь велик, что чудесный парень с нашего курса Виктор Петько, заболев манией преследования, бросился под поезд, а слепой студент Инчев — повесился.

Вскоре арестовали и Лёву Айвазова. К счастью для меня, в это время в передовице «Комсомольской правды» упомянули нелепое основание исключения, и меня восстановили и в комсомоле и в институте. На последнем курсе пединститута, двадцати лет от роду, стал я преподавать историю партии в вечерней школе взрослых № 1 при Ростсельмаше. Учениками были бородатые, семейные начальники цехов, мастера. А я — петушок — хорохорился. Однажды поднимает на уроке руку бородач, говорит застенчиво:

— Товарищ преподаватель, я был делегатом на шестнадцатом съезде партии, и там было немного иначе, чем вы рассказали.

Петушок извернулся:

— Вот хорошо! Участник съезда расскажет нам, как было.

Энергии хватало на всё: и забежать вечером на литгруппу при доме медработников, куда заглядывали писатели Бусыгин, Письменный, где читал свои стихи юный Солженицын; отправиться с группой летом на работу в совхоз «Гигант» или в Аксайскую МТС весовщиком и привезти оттуда заработанную пшённую крупу; и выступить в театре при обсуждении пьесы «Платон Кречет»; и закончить школу бальных танцев.

После окончания института попал преподавателем педучилища в село Петровское Орджоникидзевского края[2]. Преподавал не только историю, но и методику её преподавания, и Конституцию. По 10 уроков в день, так что стал даже чувствовать, что с головой происходит неладное. Веду… десятый урок, поздно вечером. И вдруг чувствую, что «отделяюсь от самого себя». Вижу себя со стороны, слышу как чужой свой собственный голос.

Я встревожился. Дело в том, что когда учился на втором курсе, сошла с ума мама (скорее всего, на почве климакса). Я возил её в почтовом неосвещённом вагоне в Армавир, в Харьков, но её нигде не принимали в психиатрическую больницу. На остановках поезда она вскакивала:

— Пойду в поле…

Наконец, в Харькове её приняли, но там она вскоре умерла.

Я вбил себе в голову, что «по наследству» тоже «спячу», и в Петровском пошёл к невропатологу, объяснил, что происходит со мной. Он прописал прогулки, сокращение нагрузки, и всё действительно прошло.

Вообще я, вероятно, склонен был к мнительности. Так, во время своих студенческих каникул в Харькове у сестры, начитавшись книги Фридлянда «За закрытой дверью», обнаружил у себя… сифилис, хотя к своим 20 годам женщину ещё не знал. Но это меня не смутило — мало ли что, им ведь можно заразиться и через кружку, и через бельё. Пока сестра была на работе, я нашёл платную венерическую поликлинику, заплатил 30 рублей за визит и предстал перед врачом. Это был старичок.

— Спустите штаники, — попросил он. — Сдвинув очки на самый кончик носа, посмотрел и сказал: — Лишнего сифилиса у меня для вас, молодой человек, нет. Купите зелёнку и смажьте этот прыщик.