Мои темницы. Пурпур. В бархатных когтях - [17]

Затем опять продолжал свою историю, часто замедлялась она отступлениями всякого рода, анализом то того, то этого метафизического пункта, или морального, политического, религиозного, и когда все было исписано, я опять читал и перечитывал, а потом соскабливал.

Не желая иметь никакого повода к препятствию в пересказе самому себе, с самой свободной доверчивостью, фактов, вспоминавшихся мне, и моих мнений, и предвидя возможность чьего-нибудь посещения с целью обыска, я писал на жаргоне, т. е. перестанавливал буквы и делал различные сокращения, к чему я чрезвычайно привык. Такого посещения, однако, не случилось, и никто не замечал, что я так прекрасно провожу мое печальное время. Когда я, бывало, заслышу, что смотритель или другой кто открывает мою дверь, я покрываю столик скатертью и кладу на нее письменные принадлежности и законную тетрадку бумаги.

XXVIII

Также и этой тетрадке посвящал я по несколько часов, а иногда и целый день или целую ночь. Писал я там литературные вещи. В то время мной были написаны: «Ester d’Engaddi» и «Iginia d’asti» и следующие песни, озаглавленные: «Tancreda», «Rosilde», «Elegí e Valafrido», «Adello», сверх того много набросков трагедий и других произведений, и между прочим набросок поэмы «Lega Lombarda», и другой поэмы «Cristoforo Colombo».

Так как допроситься новой тетради, когда старая кончилась, не всегда было легко, то я сначала набрасывал сочинение на столике или на бумажонке, в которой мне приносили сухие винные ягоды или другие фрукты. Иногда я отдавал свой обед одному из секондини, уверяя его, что у меня вовсе нет аппетита, и тем подбивал его подарить мне листок бумаги. Это случалось только в известных случаях, когда столик был весь записан, и я еще не мог решиться соскоблить с него то, что было написано. В таком случае я терпел голод, и хотя тюремный смотритель имел в распоряжении мои деньги, я весь день не просил у него чего-нибудь поесть, чтобы он не заподозрил, что я отдал свой обед, частью потому, чтобы секондино не увидал, что я обманул его, уверяя, что я потерял аппетит. Вечером я поддерживал себя крепким кофе и упрашивал, чтобы его приготовила сьора 5 Цанце 6. Это была дочь смотрителя, она, если могла сделать кофе тайком от матери, делала его чрезвычайно крепким, таким, что при пустом желудке этот кофе причинял мне нечто вроде судорог, правда, не болезненных, которые и заставляли меня бодрствовать всю ночь.

В таком состоянии мягкого опьянения я чувствовал, что мои умственные силы удваивались, я поэтизировал, философствовал, молился до зари с величайшим наслаждением. Затем внезапное утомление охватывало меня: я бросался тогда на кровать и, не смотря на комаров, которым, сколько я ни завертывался, все-таки удавалось жалить меня, я спал глубоким сном час или два.

Эти ночи, когда меня так возбуждал крепкий кофе, принятый на голодный желудок, эти ночи, проводимые мною в такой сладкой экзальтации, казались мне слишком благодетельными, чтобы я не старался часто доставлять их себе. Почему, и не нуждаясь в бумаге от секондино, я нередко решал не дотрагиваться до еды за обедом, чтобы получить вечером желанные чары магического напитка. И счастлив я был, когда достигал этой цели! Несколько раз случалось, что кофе делался не доброю Цанце и представлял из себя кипяченую воду. Такая неудача несколько сердила меня. Вместо того, чтобы быть наэлектризованным, я томился, зевал, чувствовал голод, бросался на кровать и был не в состоянии заснуть.

Потом жаловался на это Цанце, и она жалела меня. Как-то раз я сурово прикрикнул на нее за то, что она, будто бы, меня обманула. Бедняжка заплакала и говорит мне:

— Синьор, я никогда никого не обманывала, а все зовут меня обманщицей.

— Все! О, так значит, не я один сержусь на эту бурду.

— Я не то хочу сказать, синьор. Ах, если бы вы знали!.. Если б я могла раскрыть вам свою душу!..

— Да не плачьте так. Что с вами? Ну, простите, если я напрасно закричал на вас. Верю, вполне верю, что не по вашей вине у меня такой скверный кофе.

— Ах, да не о том я плачу, синьор!

Мое самолюбие было немного задето, но я улыбнулся.

— И так вы плачете не по случаю моего выговора, но совсем по другому поводу?

— Да, так.

— Кто же назвал вас обманщицей?

— Мой милый.

И лицо ее все покрылось краскою. И в своей простодушной доверчивости она рассказала мне комично-серьезную идиллию, которая растрогала меня.

XXIX

С этого дня, не знаю уже почему, я сделался наперсником девушки, и она стала подолгу беседовать со мной.

Между прочим, она говорила мне:

— Синьор, вы такой добрый, что я смотрю на вас так, как могла бы смотреть дочь на отца.

— Ну, это плохой комплимент, — отвечал я, отталкивая ее руку, — мне едва тридцать два года, а вы уже смотрите на меня, как на отца.

— Так я скажу, синьор: как на брата.

И, насильно взяв мою руку, она с чувством пожала ее. И все это было наиневиннейшим образом.

После я говорил себе: «Счастье, что она не красавица! А то в другой раз меня могла бы смутить эта невинная фамильярность.»

В другой раз я говорил себе: «Счастье, что она так молода! Нечего и бояться, чтобы я влюбился в девушку таких лет.»