Мои темницы. Пурпур. В бархатных когтях - [15]

XXV

Мальчик ушел, и я испытывал какую-то радость, что взял снова Библию и признался в том, что я стал хуже без нее. Мне казалось, что я удовлетворил великодушного друга, несправедливо оскорбленного мной, что я примирился с ним.

— И я покинул Тебя, мой Боже? — воскликнул я. — И я предал? И я мог думать, что постыдный смех цинизма соответствует моему безнадежному положению?

Я произнес эти слова с несказанным волнением, положил на стул Библию, встал на колени читать ее и я, которому так трудно плакать, залился слезами.

Эти слезы были в тысячу раз приятнее всякого веселья. Я вновь познавал Бога! Я любил Его! Я раскаивался в том, что оскорбил Его, допустил себя упасть до такой степени! И я обещал никогда больше не разлучаться с Ним, никогда!

О, как утешается и возвышается дух искренним возвратом в религию.

Я читал и плакал больше часу, и встал полным веры в то, что Бог со мною, что Бог простил мне всякое заблуждение. Тогда и мои несчастия, и муки процесса, и вероятная виселица мне казались незначительным делом. Я радовался страданию, так как оно давало мне случай к выполнению некоторого долга, так как, страдая безропотно, с духом покорным Провидению, я повиновался воле Господа.

Библию, благодарение небу, я умел читать. Уже не судил я теперь о ней с жалкой критикой Вольтера, насмехаясь над выражениями, которые смешны или неправильны только в том случае, когда по истинному ли невежеству, или по ехидству, не проникают в их смысл.

Мне было ясно, каким собранием святости, и отсюда истины, была Библия; я видел ясно, какая это не философская вещь оскорбляться некоторыми несовершенствами ее слога, и насколько это похоже на то высокомерие, с каким презирают все то, что не имеет элегантных форм; я видел ясно, как нелепо думать, что такое собрание религиозно чтимых книг не имеет достоверного происхождения; мне было ясно, насколько неоспоримо превосходство такого писания над Кораном и над теологией индейцев.

Многие злоупотребляли этим писанием, многие хотели сделать из него кодекс несправедливости, санкцию их преступных страстей. Это правда; но у нас все так: всем могут злоупотреблять, а разве можно когда сказать про что-нибудь прекрасное, чем злоупотребляют, что это прекрасное само по себе зло?

Иисус Христос сказал: весь закон и пророки, все это собрание священных книг, сводится к заповеди: любить Бога и людей. И такое писание разве не есть истина, приложимая ко всем векам? Разве не есть оно всегда живое слово Св. Духа.

Когда вновь пробудились во мне эти размышления, я опять вернулся к своему решению — сообразовать с религией все мои мысли относительно дел человеческих, все мои думы о прогрессе и цивилизации, мою филантропию, мою любовь к отечеству, все склонности души моей.

Те несколько дней, которые я провел так недостойно, надолго меня запятнали. Последствия их я чувствовал долгое время и должен был много трудиться, чтобы уничтожить следы этих дней. Всякий раз, как человек поддается искушению, унижающему его разум, искушений — смотреть на творения Господа сквозь адское увеличительное стекло насмешки, когда человек прекращает благодетельную молитву, — вред, который он производит всем этим в собственном разуме, способствует скорому и легкому падению человека вновь в это искушение. В течение нескольких недель, почти всякий день, я подпадал под тяжелое влияние мыслей неверия: я употреблял все силы моего духа, чтобы отогнать от себя эти мысли.

XXVI

Когда эта борьба кончилась и когда я вновь, как мне казалось, стал твердым в вере в Бога, я наслаждался некоторое время самым сладким миром. Допросы, которым подвергала меня комиссия каждые два или три дня, как они ни были мучительны, уже не причиняли мне больше продолжительного беспокойства. Я старался в этом трудном положении не изменить долгу чести и дружбы и затем говорил себе: а в остальном да будет воля Божия.

Я опять вернулся к точному выполнению ежедневной подготовки себя ко всякой случайности, ко всякой тревоге, ко всякому предполагаемому несчастию, и это занятие вновь принесло мне много пользы.

Мое одиночество между тем увеличилось. Оба сына тюремного смотрителя, иногда приходившие ко мне ненадолго, были отправлены в школу и, бывая теперь чрезвычайно мало дома, больше уже не приходили ко мне. Мать и сестра, когда бывали тут мальчики, также часто останавливались поболтать со мной, а теперь появлялись только за тем, чтобы подать кофе, и сейчас же оставляли меня. Что касается матери, я мало сожалел о том, потому что она не выказывала ни малейшего сострадания. Но у дочери, хотя и некрасивой, была некоторая нежность взгляда и речи, которые не остались не замеченными мной. Если она приносила мне кофе и говорила: «Это я его делала», — кофе казался мне всегда превосходным. Если же говорила: «Его мама делала», — вода была горяча.

Видя так редко людей, я занялся муравьями, которые появлялись на моем окне, роскошно кормил их; эти уже призывали с собой целое войско товарищей, и окно кишело этими насекомыми. Я занялся также красивым пауком, который сплёл паутину на одной из моих стен. Кормил я его мушками и комарами, и он так подружился со мной, что спускался на кровать и на руку и брал добычу с моего пальца.