Мои седые кудри - [76]

А когда проснулась, глаза так и ослепило. Не поняла, где я. У нас дома никогда так светло не бывало. А тут горели сразу две керосиновые лампы. Маша и еще какая-то женщина неторопливо одевались, зевали, потягивались. И для меня начинался мой первый день в услужении у господ…

На рассвете Маша вывела меня во двор и объяснила мои обязанности. Перво-наперво надо было достать воды из колодца и побрызгать весь двор, потом подмести его так, чтобы и пылинки не поднять.

Маша велела еще наполнить водой кувшины. Подошло время, когда на синем небе над горами показались пятна, похожие на разлитую кровь. Скрипнула дверь.

— Хозяин проснулся! — проговорила Маша. — Сейчас пойдет по нужде. А ты, Назирка, понесешь ему воды в кувгане. Так он велел с вечера…

«Лопнуть бы его голове! Не буду я носить убийце моего отца кувган, чтобы он обмывал свою вонючую задницу, — решила я. — Пусть хоть убьет на месте…»

— Крепись, девка! — похлопала меня по плечу Маша. — Если тебя хотят унизить, не показывай мучителю своей обиды. Не давай ему радости…

Дженалдыко вышел на крыльцо, подтянул черкеску и оглядел двор. Придраться ни к чему не смог. И оттого, видать, обозлился. Но кинжала на нем сейчас не было, и я не испугалась, и вообще показалось, что я больше не боюсь его, хотя ухо и болело еще. Дженалдыко почесался, поскреб себе бороду и грузно направился в сад. Я не стала мешкать, взяла кувшинчик с водой и, опередив алдара, поставила его в уборную.

На этом мои обязанности не кончились. Маша вынесла коврик, я вытряхнула его и постелила на землю. На нем алдар совершал намаз. Из кухни доносился звон тарелок, вкусно пахло едой. И у меня засосало под ложечкой, так захотелось есть, что я даже не заметила, как подошел алдар и выхватил у меня из рук мыло. Опомнилась, когда он ткнул меня в бок. Это значило, что я должна была поливать ему на руки, а не думать о еде.

Дженалдыко умывался молчком, лишь бросал на меня злые взгляды за мою нерасторопность — гневаться перед молитвой было не положено, и я осталась ненаказанной. Сняв с ног свои новые галоши, он поднес руки к груди и опустился на коврик, начал молиться. О чем он говорил со своим богом, я не слышала — одно бормотанье: «Бу-бу-бу». Про мою долю уж конечно не сказал…

Маша окликнула меня и послала прибрать в комнатах — и это должна была делать я.

— Не мешай хозяину богу молиться, — пошутила Маша и улыбнулась добрыми серыми глазами. — Еще осердится всевышний, и опять несдобровать нам с тобой…

В дверях показалась длинная и худющая жена алдара, та, что вчера вцепилась в меня костлявыми пальцами.

— Ирахан! Дьявол во плоти! — зло шепнула Маша. — Знать бы, с какой ноги она сегодня встала…

Мне-то что с того, мне все равно надо было бежать и поливать барыне из кувшина на руки. И не мешкать, если я не хочу заработать подзатыльника или пинка. Говорят, у хозяйки это ловко получается.

Сегодня мне повезло: барыня умылась и, ничего не сказав, пошла на кухню.

Оставалось умыть еще хозяйскую дочку Дарихан. Но она не торопилась просыпаться и выходить из своей светелки. А мне почему-то хотелось увидеть ее. Молва ходила, что другой такой красавицы и на свете нет. На танцы, говорят, ездила только к знатным. Не пешком шла, а ездила. В специальном фаэтоне, запряженном двумя белыми иноходцами. Сидела на мягком бархатном сиденье. А слева и справа скакали всегда всадники-родичи. Дарихан играла на гармони, а они гарцевали под ее музыку. И на танцах тоже неотступно находились рядом, чтобы никто не смел даже мигнуть и тем обидеть. Сколько раз, говорят, княжичи из Кабарды и Чечни и ингуши покушались похитить ее. Неужели она такой ангел, думала я. И вот этому ангелу я должна была теперь служить. Делать нечего, поставила у порога ее комнаты красивый легкий кувшин с водой. Ангел этот без кувшина тоже в уборную не ходил…

На следующий день у нас с Машей было еще больше работы. Ночью у Дженалдыко собрались гости — разные офицеры знатные, и вот теперь повсюду была грязь. Военные, которых отправляли на фронт, сильно перепились. Особенно офицер, который сватался к Дарихан. Он был из знатной фамилии Абисаловых, и когда захмелел, то начал проклинать всех и даже царя за то, что тот затеял войну и разлучает его теперь с любимой…

Я тогда не разбиралась, где шла война, за что воевали, в какой стороне находилась Германия и чего она хотела от России. От старших в ауле слышала: «Российского царя никто и никогда не победит. Пусть поганый кайзеришка и не думает… О, Уастырджи, ниспошли нам такую милость, чтобы наши воины возвратились домой невредимыми…»

В продолговатой широкой гостиной, которую нам с Машей требовалось убрать, без остатка разместилась бы вся наша семья и еще на три такие же семьи хватило бы места. Чего тут только не было. Стены от пола до потолка сплошь были увешаны коврами. На турьих и оленьих рогах висели, сверкая, посеребренные доспехи — револьверы, ружья, сабли, кинжалы. Из-под потолка свисала красивая люстра, украшенная, как сказала Маша, хрустальными бусами. Кругом зеркала, хотя их и не надо было — смотрись в лакированные шкафы, всего себя увидишь. На столах всякая всячина, посуда дорогая с разной вкуснятиной недоеденной… И насвинячено кругом тоже было вдосталь, будто не господа пировали, а бог знает кто.