Мои седые кудри - [38]

И в Рудне, и в Кременцах, так же как в Янушковичах, в этот теплый сентябрьский день шла своя будничная жизнь.

И все же какое-то дуновение тревоги, едва уловимое беспокойство словно носилось в воздухе вместе с тончайшими нитями «бабьего лета». И тревога эта была необычная. Ее можно было бы сравнить с чувством людей, смотрящих на выпрыгнувшего из самолета парашютиста, у которого еще не раскрылся парашют. И хотя все знают, что он раскроется, но следят за ним с тревогой.

Из Кременцов в Янушковичи прибыл командир бригады Николай Федоров и комиссар Харитон Хатагов. Они, конечно, по горло были заняты своими делами: разработкой оперативных планов, но дела эти невольно переместились на второй план, и всеми их мыслями полностью завладело только одно чувство — ожидание.

Командир и комиссар, как всегда, разместились в двух комнатах хаты Вербицких, достали топографические карты, сводки, донесения и занялись каждый своим делом.

Но как только кто-либо из них начинал вникать в детали оперативных планов и заданий, вдруг почему-то откидывался на спинку стула, сосредоточенно уходил куда-то внутрь самого себя, потом вскакивал и шел в соседнюю комнату. Вот и сейчас всегда спокойный Хатагов зашел к Федорову будто бы по делу. Федоров точно знал, что срочного дела у Хатагова вовсе нет, но повернулся, сидя на стуле, к нему лицом и ждал, что тот скажет.

— Ч-черт, — проговорил Хатагов, — устал я, что ли. Сижу и ни одной толковой мысли в голове.

— Да и у меня сегодня голова как чурбан, хоть топором руби, — ответил Федоров.

— Я, Николай, думал, не назначить ли нам командиром группы разведчиков Ивана Плешкова?

— Плешкова? — переспросил командир. — Что ж, он по всем данным подходящий парень. Правда, время еще терпит.

— Терпит, конечно. Но я боевое задание для него разработал, специально для него, — подчеркнул Хатагов. — Он местность знает, и с людьми у него крепкие связи.

— Иван по всем линиям подходит. Я до сих пор помню, как он тогда, в лесу, с Похлебаевым-то, беду учуял. Ведь черт какой, — говорил Федоров. — Если бы я тогда к его словам прислушался, у нас бы и лошади целы были, и немцев мы обвели бы вокруг пальца.

Федоров чувствовал себя несколько виноватым в гибели лошадей и уже второй раз счел нужным сказать об этом Хатагову, чтобы тот не думал, что он, Федоров, не умеет анализировать своих поступков и давать им оценку. Хатагов же не любил копаться в неудачах, он считал, что боевые ситуации дважды не повторяются, и следил лишь за тем, чтобы в новых условиях не сделать старой ошибки. Кроме того, он, как настоящий боевой друг, старался отвлекать друзей от мыслей о промахах, которые нельзя было исправить.

— Ты же, дорогой мой, — сказал он Федорову, — хорошо знаешь, что в гибели наших лошадей, во-первых, виноваты немцы, а во-вторых, если бы ты тогда не метнул в эсэсовцев спаренные гранаты, то мы вряд ли сейчас беседовали с тобой.

Николай Федоров улыбнулся чему-то далекому. Ему было очень лестно услышать от Хатагова оценку своего поступка в той стычке с эсэсовцами и узнать, что Хатагов считает его действие решающим в исходе того боя.

— Да, немцы, конечно, виноваты, но до сих пор не пойму, как они выследили место встречи, как им удалось без единого выстрела снять наших дозорных.

— А ты веришь, Коля, и я думаю над этим вопросом, — сказал Хатагов. — Не просочился ли какой-нибудь шпион к нам? Очень серьезно думаю…

Хатагов уходил к себе в комнату, углублялся в дела и снова отвлекался. Потом к нему, в который уже раз, приходил Федоров, и разговор продолжался в том же духе. Хотя оба они великолепно понимали, что главное сейчас не в тех вопросах, которые они обсуждали, а совсем в другом. Они понимали настроение друг друга и при каждой новой такой встрече лукаво, как заговорщики, улыбались.

— А знаешь, что я придумал? — сказал при очередном «заходе» в комнату Хатагова Федоров. — Я подумал, что правильнее всего назначить Плешкова твоим адъютантом.

— И на эту должность он подойдет, — улыбнулся ничему не удивлявшийся Хатагов. — Мы ведь с ним пуд соли съели.

— И привык он к тебе, и парень грамотный. Хорошим помощником будет.

— Согласен! Без оговорок согласен!

— Ну, значит, и добро, — проговорил Федоров, уходя к себе.

А через несколько минут Хатагов был уже у него, и беседа продолжалась. Вдруг Хатагов спросил:

— Скажи, командир, посты мы правильно расставили?

— Заслоны, посты, охрана — сомнений не вызывают, — ответил Федоров. — А что?

— Да вроде бы пора им уже показаться.

— Их уже наверняка Плешков под свою опеку взял, — ответил Федоров и, взяв Хатагова под руку, предложил пройтись по деревне: — Ну их к черту, эти дела, голова распухла.

То ли их настроение передалось другим, то ли люди сами по себе вдруг обеспокоились — неизвестно. Но смутное предчувствие чего-то необычайного охватило всех.

Петр Емельянович Вербицкий и жена его Фекла Андреевна не находили себе места. Двое их сыновей были на фронте, в рядах Красной Армии, но не о них сейчас думала пожилая супружеская пара. Петр Емельянович не любил долго ждать. И в памятный тот день, когда у них в погребе мину для фон Кубе испытывали, он не стал дожидаться, пока механизм сработает, — уехал. И теперь вдруг пошел на рыбалку. А Фекла Андреевна ходила по дому, останавливалась перед иконой богоматери и, крестясь, шептала: «Господи, царица небесная, пусть свершится твой правый суд над извергом!» А потом подходила к деревянной кровати, на которой спала Мария. Осипова, когда бывала у них, и долго смотрела на подушку, на одеяло. Фекла Андреевна всей своей душой полюбила Марию, полюбила, как родную дочь, и вечно тревожилась о ней. С какой заботой помогала она укладывать в корзину яйца, кулечки с мукой, грибы, когда отправлялась Мария в свой страшный путь с двумя минами. Фекла Андреевна и бруснику тогда достала, и крупы у соседки на соль выменяла, и грибов в лесу насбирала, а перед дорогой поцеловала Марию и осенила ее крестным знамением.