Мои седые кудри - [33]

А я ему:

— Да не мелочитесь, хлопцы. Я вам еще пяток яиц подкину на закуску. А если и этого мало, то ведите меня не только что к Вилю, а к самому лешему на рога.

Ну, думаю, все что могла, как истая торговка, использовала в свою защиту. И аргументов больше не осталось.

Они опять пошушукались, и слышу над самым своим ухом:

— Ну, ладно. Клади яйца в пилотку. — И подставил мне свою шапку под самый нос.

У меня несколько яиц уже было выложено на землю, я подняла их и пять штук положила ему в шапку, а остальные поспешно стала укладывать обратно в корзину. Но пилотка полицая торчит и торчит перед самыми моими глазами. Я ее легонько отстраняю рукой, поднимаю голову, смотрю на него:

— Чего тебе еще от меня надо? Что суешь пилотку под нос?

— А марки где?

И правда, в этом переполохе я деньги ему не отдала, а обратно в карман жакетки положила.

— Хорошо, — говорю, — сейчас отдам ваши деньги.

Уложила все в корзину, бросила ему двадцать пять марок в пилотку, подняла с земли корзину и хотела уже идти. А он кричит:

— Подожди! Может, ты не все марки положила?

— Знаешь что, — вскипела я, — на черта мне ваши марки вместе с вами сдались!

За эти слова он мне дал такого тумака, что я, стараясь устоять на ногах, пробежала несколько шагов да так и пошла своей дорогой, радуясь, что вырвалась из этого ада.

Дальше я пошла по направлению к деревне Паперни. Шла и думала: «А каков же будет следующий патруль?» В кустах меня поджидала Мария Григорьевна. Вместе мы благополучно прошли Паперни и несколько других деревень. Уже и Минск стал виден. А на дороге, у входа в столицу Белоруссии, стояла старая деревянная будка. Она и теперь, проклятая, там стоит. Падали вокруг нее бомбы и немецкие, и, позднее, наши. Все кругом сгорело, а будка стояла, и дьявол ее не брал.

— Здесь, — говорю я Марии Григорьевне, — нас могут задержать и спросить, куда мы ходили. Запомните: ходили в деревню продуктов наменять для детей. Теперь домой идем.

А Мария Григорьевна отвечает:

— Хорошо, только вы говорите с ними, а я буду поддакивать. У меня, знаете, язык деревенеет при разговоре с этими бандитами.

Дошли до будки, все, кажется, хорошо было. Ну, думаю, пронесло. Да не тут-то было. Смотрим, из будки, ну, прямо как черви после дождя, стали выползать эти выродки. От страха, что ли, не знаю, но мне показалось, что их очень много. Первым отозвался немецкий офицер:

— Ком, ком, матка! Документы, паспорт, аусвайс.

Подала я ему свой пропуск и паспорт, Мария Григорьевна — свои документы протянула. Он тут же достает увеличительное стекло и рассматривает — нет ли подчисток. Но документы были настоящие, немецкие, и я была спокойна. А в это время один из полицаев спрашивает:

— Где были? Зачем?

— Да вот, кой-чего наменяли для детей.

Офицер проверил документы и вернул нам. Я взяла свою корзину, а Мария Григорьевна — свою, и мы пошли. «Легко отделались», — только подумала я, как вдруг почувствовала на своем плече чью-то тяжелую руку. Оглянулась — полицай, который спрашивал нас, где были.

— Что еще? — спрашиваю.

— Хочу твою корзину проверить, — говорит он мне.

Мы с Марией Григорьевной, не сговариваясь, в один голос произнесли:

— Нас уже проверяли.

— Это где же вас проверяли?

Я опередила Марию Григорьевну:

— Какой ты любопытный. Говорю, проверяли, значит, проверяли.

— Брешете вы, — вдруг закричал полицай. — Пока я не обыщу твою корзину — не пойдешь дальше. Выкладывай все из корзины.

Тогда я ему в ответ, как настоящая торговка:

— Знаешь, — говорю, — я тебе вот этой корзиной как дам по башке, так сразу узнаешь, что в Дубовлянах нас уже проверяли.

— Ну ладно, — проговорил он мягче. — Ты сверху немного дребедени сними, а ягоды можешь не высыпать, я и так посмотрю, что под ягодами.

Ну что ж, пришлось кое-что выложить из корзины. Он быстро обыскал Марию Григорьевну, потом подошел к моей корзине, снимает штык с винтовки — и в ягоды штыком. Тут у меня и сердце замерло, и дух перехватило: «Зацепил штыком за мину или нет? Нет, не зацепил». Когда же он во второй раз сунул в ягоды штык, мне показалось, что он зацепил острием за край мины. И против моей воли я так тяжко, так глубоко вздохнула, что полицай даже вздрогнул. Смотрю я ему в морду его паршивую, а сама думаю: «Он же как-то должен отреагировать, если наскочил его штык на жесткое». А он глядит мне в лицо и говорит:

— Ты что бельма на меня таращишь?

— Это у тебя бельма, — отвечаю ему. — Ты что, не видишь, всю ягоду мне испортил?

И от страха, от ненависти и злости нервы мои, напрягшиеся до предела, не выдержали, и я, как только может в отчаянии плакать женщина, разревелась. Офицер и другие, стоявшие возле будки, посмотрели в нашу сторону: я, всхлипывая, закричала, путая немецкие слова с русскими:

— Господин офицер, вот такую жизнь вы нам привезли! Нет на них управы никакой. Я знаю, господин офицер, вы ему не приказывали, чтобы он ягоды давил в корзине. Посмотрите, кто их теперь у меня купит?

Понял он меня или нет, не знаю, но только он быстро подошел к полицаю, толкнул его в грудь и резко сказал что-то по-немецки.

А я, продолжая плакать, собрала все обратно в корзину и не торопясь начала отходить от них. Но если бы дать мне волю, то полетела бы я, как на самых быстрых крыльях. «Хорошо, что предусмотрительный Хатагов догадался мины тряпьем прикрыть, — думала я, — оно-то и смягчило удар штыка о мину».