Мои седые кудри - [32]

Шли долго. Прошли километров тридцать. Переночевали в лесу и утром подошли к небольшой речке Вяча, которую нам надо было перейти. Мостик через нее раньше был, но партизаны его сожгли. Перед тем как перейти на другой берег, сели мы, и говорю я Марии Григорьевне:

— Смотрите: этот берег — последний кусочек партизанской земли, а на том берегу уже «немецкая зона».

— Вы знаете, — отвечает она, — хотя у меня и четверо детей в городе, но мне так не хочется идти в Минск! Чует мое сердце, что беда случится.

— Обойдется, — успокаивала я ее, хотя знала, что самое страшное у нас впереди: три гарнизона — два немецких и один полицейский. Там всегда заслоны, патрули, обыски и опросы.

Ну что ж, думаю, главное — это пройти обыск в совхозе «Вишневка». Там обыскивал и опрашивал некий Виль. Жестокий и придирчивый. Никто из наших людей от него не уходил без беды. Были случаи, когда он за малейшую оплошность пытал наших людей, а потом натравливал на них двух свирепых овчарок. Помолчала Мария Григорьевна, а потом и говорит:

— А знаете, чего мне сейчас хочется?

— Чего, милая? — спросила я.

— Поцеловать этот кусочек партизанской земли.

Ох, родная земля. Не раз целовала я тебя, не раз, когда уходила на боевое задание. Вот и сейчас прижались мы к ней покрепче, поцеловали несколько раз, поднялись и по бережку сошли в речку.

Перешли ее вброд.

Теперь справа от нас была деревня Вяча, позади река, а впереди тревожная неизвестность. Прошли мы метров двести, я и говорю Марии Григорьевне:

— У меня к вам вот какая просьба: вы идите вперед, а я следом за вами.

— Да что вы, — стала она возражать, — мы же ничего такого не несем, идемте рядышком, оно как-то спокойнее, когда рядом.

Федоров и Хатагов доверяли ей, но о минах решили не говорить.

— Я, Мария Григорьевна, торговка, — отвечаю ей, — если наткнусь на засаду — по мне плакать некому. А у вас — четверо. Вот во имя их жизни и идите.

Не знаю, догадалась ли она о чем или просто послушалась, но только пошла впереди. Я ведь не имела права сказать ей, да и не надо было. Отпустила ее метров на пятьдесят, да так и идем. А как стали приближаться к дороге Минск — Вильнюс, смотрю — из невысокого кустарника выходят трое, а потом и четвертый показался. Кто же они, думаю, немцы или полицаи?

Мария Григорьевна, как шла первой, так первой к ним и подошла. Они ее как воронье облепили. Вижу — полицаи. Все у нее из корзины вытряхивают, обыскивают, документы спрашивают. Она вся дрожит. Я при виде такой картины ужаснулась и чуть не вскрикнула. А тут на меня нервный смех-то и напал. Рассмеялась я, а один полицай услышал, бросил на меня свирепый взгляд, отделился от четверки и, подойдя ко мне, гаркнул:

— Над кем смеешься?

Я со страху-то начала ему говорить, и все не так, как надо.

— Смеюсь, — говорю, — что народ вас так боится.

— А вот мы сейчас вывернем наизнанку твою корзину, тогда посмотрим, как ты будешь смеяться.

У меня все внутри так и похолодело. Чувствую, что пропаду, а как спастись — не знаю. Приложила ладонь к уху, переспрашиваю.

— Ты что, глухая? — орет он мне в самое ухо.

— Глуховата, глуховата немного, — говорю ему, а сама соображаю, что же делать-то.

— Корзину, глухая тетеря, вытряхивать буду, поняла?

— Поняла, голубчик, поняла, — отвечаю ему, — выпить надо.

Смотрю, глаза его чуть подобрели. Ага, думаю, клюет на этого червячка.

А трое полицаев уже обыскали Марию Григорьевну, документы проверили, она и пошла. А я стою сама не своя. Гляжу, те трое теперь ко мне идут. Подошли вплотную.

— Ну, — говорит один из них, — чего рот разинула? Давай вытряхивай все из корзины.

— Мы тебя, — стращает другой, — к господину Вилю отведем.

Я знаю, что все это они могут сделать. А сама стараюсь придумать что-нибудь, чтоб полегче обыскали. И держусь из последних сил, потому что если хоть один мускул дрогнет на моем лице или голос чуть изменится — этим выдать себя могу. Собралась я с силами и говорю им:

— Ну что ж, власть ваша, обыскивайте!

Смотрю, а один полицай сзади заходит, видно, хочет стукнуть под донышко корзины. Я поскорее поставила корзину на землю, присела на корточки и стала бережно выкладывать из корзины яйца. А мозг лихорадочно работает: что бы еще придумать. Моя медлительность вывела из терпения старшего полицая, того, который первым подошел ко мне.

— Сидит, как утка. Давай живее, не то поддам ногой. Слышишь, ты?

— Власть ваша, — говорю, — поддашь, да только что вы сами-то от этого иметь будете? Только мне горе причините, а себе никакой выгоды.

Полицай понял, на что я намекаю. Он хитро прищурился и спрашивает:

— А что у тебя есть? Что можешь дать?

Ответ у меня уже был готов:

— Знаю, хлопцы, что мало зарабатываете. Вот сколько наберу денег — все ваши будут. Будет на два литра — ваше счастье. Если меньше — не обессудьте.

Как только я назвала их хлопцами, они все вчетвером и глаза вытаращили. Дескать, вот еще, приятельница объявилась. Пошушукались меж собой, и снова старший обращается ко мне:

— Ну, ладно, давай, сколько там у тебя…

Набрала я двадцать пять марок и показываю ему. Посмотрел он, покачал головой:

— Мало! Нас четверо — по чекушке и то не выходит.