Мои ранние годы. 1874-1904 - [79]

На нашей платформе никто серьезно не пострадал, и я в секунду вскочил на ноги и выглянул из-за брони. Бронепоезд находился в низине примерно в тысяче двухстах ярдах от обращенного к Эсткурту склона вражеского холма. Сотни буров устремлялись вниз с вершины этого холма и кидались в траву, чтобы мгновенно начать плотный ружейный обстрел бронепоезда. Пули свистели над нашими головами и градом барабанили по стальным пластинам. Я пригнулся и принялся обсуждать с Холдейном, что нам делать. Мы порешили, что он с корабельной пушкой и со своими Дублинскими стрелками, располагавшимися в хвосте, попытается загасить огонь противника, я же в это время сбегаю и посмотрю, что сталось с поездом и путями и возможно ли устранить повреждение или препятствие.

Я слез с платформы и пробежал вдоль поезда к его голове. Локомотив стоял на рельсах. Первая платформа, простая вагонетка, перевернулась вверх колесами, и среди ехавших на ней ремонтников были убитые и покалеченные. Следующие две бронированные платформы, везшие Дурбанскую легкую пехоту, сошли с рельсов — одна не упала, вторая лежала на боку. Их развернуло и притиснуло друг к другу, так что они загораживали обратный ход прочим платформам. За этим нагромождением нашли временное укрытие Дурбанские пехотинцы — оглушенные, в синяках, а кое-кто и с увечьями. Противник вел беспрерывный огонь, и вскоре к ружейным выстрелам присоединился гром полевых пушек и близкие разрывы снарядов. В общем, мы влипли.

Когда я был возле паровоза, опять словно бы прямо надо мной разорвалась еще одна шрапнель — начинка так и прыснула из нее, с визгом взрезая воздух. Машинист мгновенно выпрыгнул из кабины и бросился за перевернутую платформу. По его рассеченному осколком лицу текла кровь, и он горестно всхлипывал в бессильном негодовании:

— Я же гражданский, а тут… За что, по их мнению, я деньги получаю? За то, чтобы меня взрывали бомбами? Нет уж, только не я! Так не договаривались! Я и минуты здесь больше не пробуду!

Казалось, что взвинченное состояние и боль — шарахнуло его и впрямь здорово — не позволят ему вести машину, а поскольку управляться с паровозом мог только он, надежда на спасение гасла. Я принялся ему объяснять, что пуля не бьет в одно место дважды, что раненый, остающийся в строю и продолжающий выполнять свой долг, получает награду за храбрость и что ему, возможно, второй раз такого случая не представится. Услышав это, он взял себя в руки, вытер кровь с лица, влез обратно в кабину своего паровоза и стал послушно исполнять все мои приказания[39].

У меня сложилось мнение, что, используя локомотив в качестве тарана или тягача, можно столкнуть с рельсов две перегораживающие их платформы и таким образом спастись. Сами пути, казалось, не пострадали — рельсы и шпалы были на месте. Пройдя вдоль поезда обратно, я через амбразуру доложил капитану Холдейну о ситуации и поделился с ним своим планом. Холдейн согласился с ним полностью и взялся тем временем отвлекать противника.

Мне очень повезло, что в следующий час я остался цел: приходилось почти постоянно быть на виду у противника, то бегая взад-вперед вдоль состава, то отдавая распоряжения машинисту. Прежде всего требовалось отцепить платформу, наполовину сошедшую с рельсов, от той, что опрокинулась. Для этого паровоз должен был оттащить ее назад, а потом уже окончательно сбросить с путей. Тяжесть бронированной махины, наполовину стоявшей на шпалах, была огромна, и колеса локомотива несколько раз прокрутились вхолостую, прежде чем он сдвинулся с места. Наконец платформу удалось отбуксировать, и я стал звать добровольцев, чтобы те толкали ее сбоку, помогая напирающему сзади паровозу. Я понимал, что этим подвергаю серьезной опасности людей. Нужны были человек двадцать, но добровольцев оказалось только девять, в том числе майор Дурбанской легкой пехоты и четверо или пятеро Дублинских стрелков. Только они и вышли из укрытия. Тем не менее попытка удалась: платформа сильно накренилась под их напором и, когда паровоз в нужный момент наподдал ее сзади, повалилась набок. Путь был свободен! Безопасность и успех уже пьянили голову, но меня ожидало горчайшее разочарование.

Кабина машиниста, будучи примерно на шесть дюймов шире тендера, упиралась теперь в угол только что опрокинутой платформы. Таранить ее с разгону представлялось опасным — не дай бог еще и локомотив сойдет с рельсов. Мы отцепили его от задних платформ и принялись, раз за разом подавая на ярд-полтора назад, долбить в преграду, понемногу ее сдвигая. Но вскоре возникло новое осложнение. Только что сброшенная платформа уперлась под прямым углом в ту, что упала раньше сама, и чем больше по ней били, тем крепче она застревала.

Меня осенила догадка, что если своими ударами мы только сильнее вколачиваем одну платформу в другую, то можно поправить дело, опять потянув на себя. Тут, однако, мы столкнулись с новым затруднением. Между сцепками локомотива и перевернутой платформы теперь был зазор дюймов в пять-шесть. Начались поиски запасной стяжки. Повезло хотя бы в этом: она нашлась. Паровоз дернул, и, прежде чем стяжка соскочила, платформа примерно на ярд отползла назад и вбок. Теперь уж нам точно ничто не должно было помешать. Но кабина машиниста опять ткнулась в угол платформы и со скрежетом остановилась. В горячке и нервозности дела я позабыл о себе. Помнится, у меня мелькнула мысль, что все это похоже на беготню перед железной мишенью, по которой лупят и лупят прямой наводкой. Семьдесят минут мы вламывали меж этих лязгающих, корежимых железных ящиков, среди непрестанных взрывов и молотящих по броне пуль, сражаясь с какими-нибудь пятью-шестью дюймами исковерканного металла, которые отделяли опасность, плен и позор от безопасности, свободы и триумфа.