Посвящается Биллу
3-й рыбак. Удивляет меня, хозяин, как это рыбы живут в море! ‹…›
1-й рыбак. Да так же, как и люди на земле. Богатый скупец подобен акуле: она, плескаясь, гонит перед собой целую ватагу мелкой рыбы, а затем и набивает себе ею полный рот и пожирает ее всю. Такие акулы встречаются, как я слыхал, и на земле; они все глотают, пока не спрячут в утробе и приход, и церковь, и колокольню, и колокола, словом — все[1].
Уильям Шекспир. Перикл
Любопытное переживание: чувствовать себя непризнанным источником общественного внимания, волоча при этом ноги по слякоти. Тогда сам себе кажешься привидением.
Сол Беллоу. Подарок от Гумбольдта
♦
За три месяца до того, как умер отец, я пристрастилась таскать из его дома вещи. Бродила по дому босиком и тихонько клала что-нибудь в карман. Так я унесла румяна, зубную пасту, две треснувшие чашки из голубого фарфора для полоскания пальцев, лак для ногтей, поношенные кожаные балетки и четыре старые белые наволочки, пожелтевшие, как старые зубы.
После каждой кражи я чувствовала удовлетворение. Обещала себе, что это последний раз. Но вскоре потребность взять что-нибудь овладевала мною вновь, подобно жажде.
Я на цыпочках прошла в комнату отца, стараясь не наступить на скрипучую половицу при входе. Раньше, когда он еще мог подниматься по лестнице, эта комната служила ему кабинетом, но теперь он в ней спал. Она была завалена книгами, письмами, пузырьками лекарств, стеклянными и деревянными яблоками, наградами, пачками бумаги. Еще там были гравюры Хасуи в рамках, изображавшие храмы в сумерках и на закате. Вдоль стены рядом с отцом протянулась полоса розоватого света.
Он полусидел на кровати, на нем были шорты. Его голые ноги были худы, как руки, и изогнуты, как у кузнечика.
— Привет, Лиз, — сказал он.
Рядом с ним стоял Сегью Ринпоче. Последнее время я часто заставала его, когда заходила. Это был низкорослый бразилец со сверкающими карими глазами и хриплым голосом — буддийский монах в коричневой рясе поверх круглого живота. Мы обращались к нему, используя только титул. Тибетские святые теперь рождаются и на Западе, в местах вроде Бразилии. Мне он не казался святым: в нем не было ни отрешенности, ни загадочности. Рядом с нами гудел насос черного мешка с питательной смесью, от которого тянулась трубка и исчезала где-то под одеялом, укрывавшим отца.
— Хорошо бы коснуться его ног, — сказал Ринпоче, заключив ступню отца в свои ладони. — Вот так.
Я не знала, должно было касание ног помочь отцу, или мне, или нам обоим.
— Хорошо, — ответила я и взялась за вторую ступню внутри толстого носка, хотя это и было странно. Я смотрела на лицо отца: когда оно морщилось от боли или гнева, было похоже, будто он собирался улыбнуться.
— Приятно, — сказал отец, закрыв глаза. Я посмотрела на тумбочку рядом с ним и на полки у стены напротив: я искала глазами вещицы, которые мне понравились бы, хотя знала, что не осмелюсь ничего украсть прямо у него перед носом.
Пока он спал, я ходила из комнаты в комнату в поисках чего-то, чего не знала сама. На диване в гостиной, сложив руки на коленях, ждала сиделка: не позовут ли ее? В доме было тихо, все звуки вязли в воздухе, белые кирпичные стены с ямками и неровностями напоминали подушки. Плиточный терракотовый пол холодил мне ноги, теплым, как мое тело, он был только там, где солнце нагрело его.
По пути на кухню, в туалете рядом с ванной комнатой, в шкафчике, где раньше лежала потрепанная «Бхагавадгита», я нашла дорогой спрей для лица с розовой водой. Сидя в темноте на унитазе за запертой дверью, я распылила его в воздухе и закрыла глаза. Он окутал меня туманной дымкой, прохладной и божественной, словно в лесу или в старой каменной церкви.
В шкафчике нашелся также серебристый тюбик геля для губ с кисточкой на одном конце и завинчивающимся механизмом для выдавливания на другом. Я не могла этого не взять. Сунула тюбик в карман, чтобы унести в однокомнатную квартирку в Гринвич-Виллидж, где жила со своим другом и где, я знала — настолько твердо, насколько я вообще когда-либо что-либо знала, — этот гель для губ сделает мою жизнь полной. Пока я старалась не столкнуться с экономкой, братом, сестрами и мачехой, которые могли поймать меня на воровстве или ранить отказом признавать меня, отвечать на мои приветствия, пока опрыскивала себя в темном туалете, чтобы почувствовать, что я не исчезаю, что в опадающей туманной дымке у меня снова есть очертания, — усилия, потраченные на визит к больному отцу, стали казаться непосильной ношей.
Весь прошедший год я приезжала к нему на выходные почти каждый месяц. Я уже не ждала великого воссоединения, как в кино, но все равно возвращалась.
В перерывах между визитами отец мерещился мне по всему Нью-Йорку. Я видела его в зале кинотеатра — изгиб шеи, переходящий в линию челюсти и скул, в точности как у него. Зимой, на пробежке по набережной Гудзона, я видела его сидящим на лавочке: он смотрел на пришвартованные лодки. По дороге на работу, из окна поезда я смотрела, как он идет по платформе сквозь толпу. Худощавые мужчины с оливковой кожей, тонкими запястьями, длинными пальцами и щетиной, которые под определенным углом выглядели точь-в-точь как отец. Каждый раз я с колотящимся сердцем подходила ближе, чтобы убедиться, хотя знала, что это никак не может быть он. Потому что он болен и лежит в постели у себя дома в Калифорнии.
![Решения. Моя жизнь в политике [без иллюстраций]](/storage/book-covers/72/72da1766d49c9bb136c26193c60df799dd298cfb.jpg)
