Мои часы идут иначе - [9]

В одной из комнат в полумраке лежит мой младший брат Лев* на растяжке; ступни его крепко привязаны к задней спинке кровати, голова подпирается кожаным корсетом под подбородком.

Маленький Лев должен вынести длительную, мучительную, но необходимую растяжку позвоночника.

На краю постели сидит врач. Он ласково беседует со Львом и заводит маленький граммофон, который принес для него. Лев, несмотря на боль, слушает радостно и зачарованно; он необыкновенно музыкален. Врач знает это. Граммофон — средство терапии.

Врач плотно сложен, овальное лицо обрамляют темные волосы и густая окладистая борода; глаза полны светлой грусти, они необычайно привлекательно лучатся.

Это человечески сильное обаяние как раз то, что часто воздействует на пациентов целебнее, чем любая медицина. Он не прописывает огромного количества таблеток, таких горьких и вечно застревающих в горле, уже одним этим завоевывая сердца ребятишек — они с большей охотой пьют его легкие микстуры.

Врач ценит гомеопатическое учение своего немецкого коллеги Ханеманна, спорщика и неутомимого путешественника, который превратил во врагов настроенный традиционно врачебный корпус, чем и приобрел европейскую известность.

Доктор — известный писатель Антон Павлович Чехов, мой дядя.

Дядя Антон еще раз ободряюще улыбается маленькому Леве, а потом поворачивается к папе, маме, моей сестре и мне. При этом он старается не приближаться к нам, поскольку болен неизлечимой легочной болезнью. Он успокаивает нас: если мы станем точно выполнять то, что он прописывает, Лев скоро освободится от мучительной растяжки…

Антон Чехов еще и сегодня известен как автор театральных пьес «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры» и «Вишневый сад», драм с утонченной живописью настроений и верным изображением характеров. Его первая небольшая пьеса «Иванов» вызвала шум.

Пьесам предшествовали бесчисленные рассказы, фельетоны и новеллы, в которых Чехов беспристрастно рисует людей и ситуации, прежде всего из среды зарождающейся русской буржуазии, интеллигенции и уходящего дворянства. Доктор, владелец имения и общественный деятель одновременно, он большую часть своей жизни занимается писательством, отражая основные настроения эпохи, разочарование в борьбе против нищеты, бесправия и нужды.

С другой стороны, он с добродушным юмором набрасывает зарисовки о мелочах жизни, трагикомичности и абсурдности будней, которых никто не в состоянии избежать.

И как бы в пику своей болезненной конституции, активно участвует в борьбе с эпидемией холеры, пересекает пользующийся дурной славой остров ссыльных Сахалин, беспощадно описывает этот «край жесточайших страданий» и с помощью правительственного указа добивается, чтобы наиболее вопиющие злоупотребления были наказаны.

«Остров Сахалин» вошел в историю как документ эпохи. Отчет о поездке удручающе современен, когда подумаешь о еще и сегодня существующем острове заключенных.

Почти на всех произведениях Чехова лежит щемящий душу отблеск, который явно и осязаемо предвещает закат эпохи. И все же Чехов, чьи родители еще недавно были крепостными, не перестает надеяться на лучшее будущее:

«Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он должен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней…»

Дядя Антон еще раз переводит взгляд на моего маленького братика: ручки Льва на полпути к граммофону безвольно падают на одеяло. Он с улыбкой засыпает — и похоже, почти без болей.

Дядя Антон вновь напоминает маме, как обращаться с растяжкой, просит ее не забывать о каплях и прощается с нами. Он уезжает в свой дом в Крыму. Там его сестра ухаживает за тяжелобольной матерью.

Я люблю обеих дам, но в особенности мать дяди Антона Евгению Яковлевну. Она не чужда маленьким удовольствиям жизни. И когда я гощу в Крыму, делает меня своим доверенным лицом.

Несмотря на строжайший запрет тети Маши — сестры дяди Антона, — Евгения Яковлевна с удовольствием выпивает рюмочку водки. Я уже заранее радуюсь тому, что мне предстоит быстро сбегать в лавочку за чекушкой и спрятать маленькую бутылочку у нее в ногах в кресле-каталке. Когда потом ничего не подозревающая тетя Маша вывозит ее на прогулку, Евгения Яковлевна и я обмениваемся заговорщицкими улыбками.

Тем временем дядя Антон бесплатно лечит бесчисленных бедняков, одну из многих приблудных бездомных собак от нарывов, ухаживает за кустами мимозы и «беседует» с одним из молоденьких деревцов, посаженных им собственноручно. Возможно, на короткое время в Крыму его посетит жена, Ольга Книппер-Чехова. У нее, одной из известнейших актрис России, ангажемент в Московском Художественном театре Станиславского, и поэтому она может лишь изредка наезжать в Крым, где дядя Антон вынужден жить из-за болезни легких.

Когда она снова в Москве, он пишет ей многочисленные весело-ироничные письма. Например, такие:

«Милая моя, не читай газет, не читай их вовсе, а то ты у меня совсем зачахнешь. Впредь тебе наука: слушайся старца иеромонаха».

Для жены дядя Антон пишет свои пьесы, сидя, как всегда, в старом, потертом кожаном кресле в своем доме. «Нигде лучше мне не думается», — утверждает он лукаво. А Станиславский ставит эти пьесы в Московском Художественном театре в созданном им новаторском стиле: верный жизни, бытовой обстановке, по-революционному реалистично в отличие от общепринятой театральной высокопарности рубежа веков.