Мои часы идут иначе - [53]

Я тоже кручусь как сумасшедший на хвосте у „спитфайера“. Светящиеся разрывы наших малокалиберных зениток осыпают конфетти этот танец…

Вдруг „томми“ круто разворачивается мне в лоб и, приближаясь, открывает огонь…

Я прямо смотрю на мерцающую струю огня его пулеметов. Мне не остается ничего другого, как еще круче заложить вираж, чтобы зайти „томми“ в хвост, — и это удается через несколько секунд…

У меня самого нет ни царапины. Есть ли пробоины у машины, я пока не знаю. Над нашей территорией это не имеет значения.

Я не понимаю, почему „томми“ до сих пор не прыгает с парашютом, ведь ситуация для него совершенно безнадежная. Делая „бочки“, он продолжает лететь. Потом оперение его хвоста вспыхивает. От огня машина становится неуправляемой и врезается в землю.

Лежа на спине, самолет полыхает там, внизу. В последний раз блеснула черно-белая задняя обшивка одного из его крыльев.

Мне было не суждено подбить эту птицу, не убив человека».

Когда я читаю эти строки, в памяти всплывает картина из моего детства. Я вижу Льва Толстого, как он посмотрел на меня во время той незабываемой прогулки и затем сказал: «Ты должна ненавидеть войну и тех, кто ведет ее…»

«Январь 1941.

Я только что оторвался от письма к тебе и вошел в нашу столовую, чтобы выпить кофе. Случайно включил радио — или это было не случайно? — и как раз в этот момент диктор произнес твое имя.

Думаю, в эту секунду я был более взволнован, нежели ты сама. Потом я услышал твой голос, от этого можно было сойти с ума, здесь, в этой убогой деревушке во Франции… Знаешь ли ты, как мне хотелось удержать каждое слово? Но все кончилось слишком быстро. Аплодисменты вернули меня к действительности.

Я был почти уверен, что в начале выступления голос твой перехватывало от волнения. Если бы ты знала, как редко я слушаю радио — в особенности концерты по заявкам! Возможно, перед этим ты думала: „Йеп, слушай сейчас концерт по заявкам — я хочу, чтобы ты меня услышал!.. Я хочу…“ Это уже не случайность!

Ты не пишешь, как провела Рождество, Новый год. Часто я думаю о том, что время должно идти быстрее, потом сразу вспоминаю маленькую сказку, помнишь, я как-то написал тебе: о человеке, который не умел ждать…

Радость со мной, и она останется. Ты можешь не писать мне часто. Само ожидание письма уже радость. Тогда с каждым письмом ты становишься мне все ближе. Тогда ты совсем рядом. Тогда две души сливаются в одну».

«Июнь 1941.

Mon amour*, вчера я не писал тебе — бои.

Сегодня я не летал, не нужно было вставать в четыре часа утра, можно было спать до двенадцати.

В среднем мы спим едва ли больше трех часов, так что в течение дня засыпаешь, притулившись на каком-нибудь стуле, среди шума…

Вчера во время полета я много думал о тебе. Мой двигатель работал с перебоями, а вокруг — вода, вода, ничего, кроме воды, насколько простирался небосклон — на сотни километров.

Как легко я мог сгинуть в Северном море — но ведь у меня была твоя фотография в кармане…»

«Август 1941.

Вчера в Бретани я был около утеса, где ты несколько лет назад во время съемок перевернулась на рыбацкой лодке. Маяк все так же стоит неподалеку…

Я сделал пару кругов над ним и был совсем близко от тебя… Можешь не очень бояться, „томми“ давно уже не видно…

Нас разделяет более тысячи километров, но мне кажется, что ты всего лишь в нескольких метрах, словно ты в соседней комнате и вот-вот войдешь: сейчас я услышу твой голос — и я забываю… о фронте, этом проклятом фронте, который я ненавижу, как ненавижу всю войну, но в то же время ищу приключения, эти бессмысленные приключения…»

У Йепа отпуск.

Он сидит в загородном домике в Кладове у рояля и импровизирует.

Он очень хорошо играет. Я люблю его слушать.

Теперь мы все живем в загородном доме. Моей городской квартиры больше не существует. Сохранился лишь остов. Лохмотья штор беспомощно рвутся в проемы вырванных с корнем окон, в которых когда-то были стекла.

Когда падали бомбы, никого из нас не было дома.

Йеп продолжает импровизировать. Он в цивильной одежде. Всегда, когда бывает здесь, он вешает форму в шкаф.

Йеп улыбается мне. Сейчас он похож на большого, счастливого юношу. «Какой он, когда в небе Англии нажимает на гашетку пулемета?..»

Я не знаю, почему эта мысль приходит именно сейчас. И я не хочу перебивать его игру. Тем не менее спрашиваю:

— Зачем ты это делаешь?

Он сразу понимает, перестает играть и, словно в поисках совета, поднимает плечи:

— Я не хочу этого. Но все же в конце концов мы все в ответе. Отговорок не существует. Или все-таки есть? «Судьбоносная борьба»… «отечество в опасности»… «долг»… «не щадя сил»… «готовность к жертве»… но это говорят другие. Все это не так.

— А как же?

— Это подъем духа, бессмысленный или вполне осознанный, кто может судить об этом, — старт, взлет, отрыв от противника, атака в свободном пространстве… это всегда приключение, приключение с неизвестным… это опасность — мы ищем ее, провоцируем, преодолеваем или погибаем от нее… Смысл? Разум? Разум отключается. Это как наркотик — как и у других… — Йеп смотрит на меня и задумчиво повторяет: — Совершенно определенно, как и у других.

— У кого — других?