Мои часы идут иначе - [42]

Я во время этой сцены с чистой совестью ем пироги, которые мне дала с собой мама.

— Что это ты ешь? — строго экзаменует меня Адель.

Я объясняю, что это русские пирожки с капустой, которые мы сами печем дома.

— Скажи-ка, пожалуйста, своей маме, чтобы она пекла и для меня, ведь я так люблю все русское. — Она поднимает очи гор?е и погружается в мечтательные воспоминания: — Если бы ты знала, кто в те времена всё бросал к моим ногам, когда я гастролировала с «Дамой с камелиями», — великие князья, а однажды уж одним-то из них я полакомилась. Я бы и царя не пощадила, думаю, да жаль… жаль, он уже был болен. А вообще — мужчины! Все они трусы, моя дорогая Мышка, все… ну, скажем так: почти все. Я понимаю, почему ты не выходишь снова замуж. А ты знаешь, что Артур Шницлер был моей большой любовью?..

Я замялась.

— Так знаешь или нет? — спрашивает Адель с легкой грозой в голосе.

— Не знаю, — послушно и искренне отвечаю я.

— Ну, — торжествует она, — это была моя великая любовь! Но не спрашивай, чего мне стоило покорить его. Сначала, как это приличествует даме, я ждала его любовных признаний. Я предоставила ему для этого достаточно возможностей: в театре, после театра, но он постоянно избегал оставаться тет-а-тет. Тут я узнаю, что он любит устрицы. Приглашаю его к себе домой, велю подать из ресторана несколько дюжин устриц и много шампанского. Мы наслаждаемся, Мышка, наслаждаемся — устрицами и шампанским… А я флиртую с ним на грани приличий. Часы в гостиной бьют, бьют снова и снова. И что затем происходит, как ты думаешь?

— Полагаю, что господин Шницлер…

— Та-та-та, господин Шницлер, — перебивает меня задетая Адель и неприязненно продолжает: — Артур хватается за новую бутылку шампанского, но тут я перенимаю инициативу. «Сначала марш в постель!» — командую я. И ты не поверишь, Мышка…

Морщинистое лицо Адели разглаживается:

— Это помогло…

Не могу сказать, насколько она привирает или говорит чистую правду, рассказывая свои истории, — об этом, пожалуй, никто не знает, кроме нее самой.

В другой раз она просит меня отвезти ее на прием в министерство пропаганды. У нее нет машины. Обычно она ездит с сестрой на такси, но сестру не пригласили, а Адель одна никуда не ходит из принципа, стало быть, я должна сопровождать ее.

— Эти люди представления не имеют о приличиях, — сердится она.

Итак, мы вместе приезжаем в министерство; Адель, как всегда, закутана в широкие, ниспадающие волнами одеяния, на руке висит огромная вышитая сумка.

Партийные бонзы и кинознаменитости сидят вперемешку. Центром тут же становится она, окруженная благоговейно внимающими и молодыми и пожилыми коллегами. Тема — само собой разумеется — ее великое сценическое прошлое на подмостках «Бургтеатра»…

В этот момент входит Гитлер и начинает, как обычно, сразу же с монолога. Он знает «Бургтеатр» с юношеских лет, с восхищением вспоминает великие спектакли и тут же сожалеет, что в те времена также «добились чести и славы и еврейские актеры». Гитлер намеревается и далее развивать эту тему, как вдруг происходит нечто, чего до сего момента уж точно не случалось: его перебивают!

Адель безмятежно и отчетливо произносит:

— Господин рейхсканцлер, оставим эту тему. Я не желала бы об этом ничего слышать. Но если это вас интересует — и между нами: моими лучшими любовниками всегда были евреи.

Гитлер столбенеет.

Адель поднимается, с достоинством кланяется и спокойно бросает:

— Au revoir*, господа. — Поворачивается ко мне и приказывает: — Отвези меня, пожалуйста, домой, Мышка.

В последний раз я разговариваю с ней в больнице. Она лежит там уже несколько недель с переломом бедра и ворчит на жалкую эпоху, в которой больше не осталось кавалеров:

— Вместо русской икры мне присылают цветы, и взгляни-ка, Мышка: разве они не похожи на кактусы?..

На стене больничной палаты висит белая атласная рубашка с дорогими кружевами — прощальный подарок киностудии, на которой снимался наш общий фильм «Фаворит императрицы». Она носила ее в фильме. Адель любит этот фильм, потому что он напоминает ей о триумфе в «Даме с камелиями». Тогда она играла в похожем дорогом наряде. Она хочет, чтобы в ней ее положили в гроб.

Несколько дней спустя она умирает.

Моя жизнь с Марселем

Я снимаюсь в Вене.

Мужчина, который наблюдает за съемкой, отвлекает меня. Я сопротивляюсь этому. И что в нем особенного? Ну, хорошо выглядит. Допустим. Многие выглядят хорошо. Затем…

Он чинно приглашает меня поужинать в «Захер». Я отказываюсь. Естественно…

Естественно, я не отказываюсь. А почему бы и нет? Я не знаю. Я в замешательстве.

За ужином Марсель Робинс доказывает, что он незаурядная личность. Беседа его увлекательна, шарм необыкновенный. Я узнаю, что он бельгийский промышленник, и ловлю себя на удивительной мысли. До сих пор, размышляю я, ты существовала для других — для мамы, детей, брата и сестры, друзей, знакомых… Не жертва, конечно же, нет. Но если бы вдруг появился некто, кто живет и трудится только для тебя, кто о тебе заботится и защищает, если бы так было…

Странное чувство.

— Могу ли я засвидетельствовать вам свое почтение в Берлине, мадам?..

Я смотрю на Марселя Робинса — и молчу…