Мои часы идут иначе - [41]

Я рада после «Маскарада» и «Бургтеатра» сделать с Форстом еще и «Милого друга». Он сам играет главную роль и неподражаемо поет «Тебе везет с женщинами, милый друг…» — шлягер, который совсем выпадает из «героической эпохи» и, вероятно, именно поэтому становится невероятно популярным.

Теперь я снова снимаюсь без перерывов и попутно en suite* играю в театре: «Любимая», «Чернобурая лисица», «Шестая жена» и другие спектакли.

Мои домашние — мама, сестра, дочь Ада и племянница Марина — называют меня «ночной постоялицей»: я уезжаю на студию еще до семи утра и, как правило, возвращаюсь со спектакля лишь к полуночи.

Между тем Берлин меняет свое политическое лицо. Марши «коричневых колонн» и море знамен со свастикой все больше отличают город и его жизнь. Насильственное приобщение, подгонка всех под национал-социалистическую идеологию никого не минует, в том числе кино и театр. Несмотря на это, Берлин пока еще остается Меккой творческих людей и мастеров своего дела; и, к раздражению министра народного просвещения и пропаганды, как раз среди актеров больше всего упрямцев — ведь они такие индивидуалисты. Например, Густав Грюндгенс. Незадолго до прихода к власти нацистов я играла с ним в фильме режиссера Макса Офюльса «Любовные игры» по Шницлеру.

На сцене и в жизни между нами нет и намека на чувство душевного товарищества, которое связывает меня с другими коллегами. Но теперь, в Третьем рейхе, он вызывает мое, и не только мое, а всеобщее безоговорочное уважение: как главный художественный руководитель, он ограждает Прусский государственный театр от Геббельса и всех национал-социалистских попыток его политизации. Как режиссер и актер, создает великий, формирующий стиль и лично каждый день проявляет большое мужество и дипломатическое искусство. Чтобы иметь возможность реализовать свой взыскательный и свободный от господствующей идеологии репертуар и поддержать политически уязвимых коллег, он идет на союз с рейхсмаршалом и министром-президентом Пруссии Германом Герингом.

Геринг женат на Эмми Зоннеманн, бывшей актрисе. Через нее Грюндгенс дает понять министру-президенту, что тот смог бы стать патроном Прусского государственного театра в подлинном смысле этого слова, если бы этот театр остался «островком культуры и искусства».

В качестве покровителя Геринг с наслаждением использует любую возможность показать Геббельсу, которого он терпеть не может, что государственные театры его не касаются. Геббельс кипит. Относительно «неарийских» актеров и их жен Геринг заявляет: «Я сам определяю, кто еврей»…

Разумеется, Грюндгенс понимает, что пользоваться Герингом как ширмой ему позволяет отнюдь не понимание министром-президентом искусства — его нет и в помине, а тщеславие последнего, напыщенность и склонность к шарлатанству. Грюндгенс лучше других знает подлинный лик Геринга. Он знает, что за внешностью добродушного толстяка, делающей его таким популярным, скрывается жестокий циник, человек, который за несколько лет до еврейских погромов устранял политических противников сотнями. И несмотря на это, Грюндгенс идет на союз с Герингом, чтобы спасти театр и его труппу, — отважное и год от года все более опасное хождение по краю пропасти…*

А вот Адель Зандрок всегда была индивидуалисткой, личностью непоколебимой и неприступной с совершенно другой точки зрения.

Адель (мы все называем ее так с полным уважением) для рядового кинозрителя — «комическая старуха» немецкого кино. Она глубоко страдает от этого. Актерская судьба ее драматична: когда-то красивая женщина, настоящая сценическая «светская дама», знаменитая героиня «Бургтеатра», она объездила всю Европу со своей лучшей ролью «дамы с камелиями».

Красота вянет, патетика остается, а времена меняются: то, что когда-то потрясало в жесте, в интонации, уже не пользуется спросом или становится просто смешным.

Адель Зандрок остается явлением, достойным уважения; и все же как актриса она — как многие — не приспособилась к переходу в старость. Ей угрожает забвение, уход в небытие. Дела у нее плохи.

И тут кто-то открывает ее удивительно смешное дарование. Она снова при деле — уже как «комическая старуха».

Внутренне она отторгает это амплуа, живет воспоминаниями о своем великом прошлом, игнорирует то, что происходит вокруг нее, или все зло вышучивает. Меня — всегда величественно — Адель одаряет милостью своей дружбы. Она зовет меня «Мышка», и мне не раз доводилось быть свидетельницей как веселых, так и очень серьезных ситуаций.

Вилли Эйхбергеру, молодому, с ослепительной внешностью актеру, она как-то говорит:

— Вы-то мне еще нравитесь, молодой человек, да боюсь, что я вам уже нет…

Однажды, фотографируясь с ребенком, который совершенно голый пищит в колыбельке, Адель направляет свой лорнет ему пониже пупка и бормочет:

— Да это мальчик, если мне не изменяет память…

Как-то в полдень она приходит ко мне в гардеробную и утверждает, что наша общая гримерша подвела мне глаза более ярко, чем ее собственные. При этом мои ресницы накрашены голубым, а у Адели — коричневым.

Она вызывает гримершу и начинает кричать на нее:

— Хотите стать корифеем в своем деле? Не возражайте мне. Если хотите, то немедленно озаботьтесь тем, чтобы впредь я выглядела так же, как Мышка…