«Могу хоть в валенке дышать!» - [2]

— Сноха у меня… — затряслась в согласии та.

— Имела, понимаете ли, отдельную квартиру — нет, решила сыну помочь, съехались, а они, сволочи, оттяпали квартиру и давай ее со света сживать! Ветерана труда!.. — обращался отец, судя по всему, уже ко всему разумному человечеству. — Ты, конечно, тоже виновата: неверно воспитала сына… Мне было много проще: в прошлом я сельский учитель.

Учителем в селе отец работал когда-то до войны, в молодые годы, но сейчас он представал воспитателем с большим педагогическим опытом, а я, соответственно, — очень верно воспитанным.

В моем воспитании отец действительно принимал самое живое участие, ибо в любое застолье родственники наперебой вспоминали о его «подвигах», да и сам он не забывал о нас с мамой, посылая открытки с разных красочных широт.

— Но мы найдем на них управу! — вновь выступил уполномоченный новой власти, подсекая мухобойкой на лету какую-то зазевавшуюся тварь. — Они у нас прижмут хвосты!..

Медлить отец не умел. Посох в руки — и вперед! Посохом же ему служила… лыжная палка, конец которой он регулярно подтачивал напильником. При этом пояснял: «Силы уже не те, а гадов развелось — много!»

Русский человек — творение державное. Поэтому опустим весь тот наворот переживаний, в которых я остался все перед тем же светящимся экраном телевизора, где правительство ГКЧП уже, кажется, сменили маленькие лебеди. Коснемся лишь одной их стороны.

«Как всегда, не хватало одной комнаты и пятисот рублей денег», — все настойчивее являли свою нестареющую силу слова классика русской литературы Л. Н. Толстого. Можно было утешиться той мыслью, что если уж ему, графу, не хватало, то нам ли роптать?! Но «ковды» ни рубля, а ожидаемая мной работа в самой крупной и престижной газете страны — «Красная площадь» — в связи с новыми историческими обстоятельствами могла накрыться медным тазом, то, знаете ли… Да, кстати, вот чего вы действительно можете не знать, так это того, что должна была в стране появиться такая газета: «Красная площадь». Газета президента! По сему поводу мне, некогда исключенному из рядов ВЛКСМ, довелось побывать на Старой площади и даже сфотографироваться на будущий пропуск и загранпаспорт, позаимствовав для этого галстук у сотрудника аппарата президента СССР. Газета по замыслу должна была стать ведущей, и кадры подбирались — посудите сами — с умом. Скажем, я ведь не только в КПСС не был (а звали!), но и к диссидентству не лип. Не слышу оваций!.. Это я к тем, кто сначала под шумные аплодисменты вступал, так сказать, в передовые ряды, а потом под гул рукоплесканий сжигал свои партийные билеты. Когда же нам-то, ребята, будут аплодировать? Словом, был моментик, когда и я уж куда-то готов был влезть, влиться в структуры, и замысел всего этого, если уж серьезно, в самом деле был недурен. Но, как выразился бы мой тятя, Михаил Сергеевич все тянул «рязину». Вот вернется, говорил «сотрудник», подпишет документы, и начинаем; вот съездит… вот отдохнет в Форосе… Я в горячке чувств статьи штуки три написал, рубрики предлагал: «Торговые ряды», «Лобное место»… Сюрреалистический очерк стал придумываться о дедушке Ленине, который лежит там, на Красной площади, и все видит, слышит, а ночами ведет душещипательные беседы с упокоившимися здесь, в центре державы: с любезным «батенькой» Стенькой Разиным, с Тимошкой Анкудиновым, величайшим «батенькой»-проходимцем… Короче, очень было похоже на то, что к беседующим в моем не написанном очерке мог присоединиться и «батенька», отдыхающий в Форосе…

Я стал звонить Б. - обозначим так упомянутого выше сотрудника аппарата, — но, естественно, никто не ответил. Причем в трубке раздавались короткие гудки, усиливая тем самым ощущение абонированной, контролируемой уже кем-то ниши. Теперь в голову настойчиво лезли слова другого Льва Николаевича — Гумилева, который любил говаривать, что, мол, пессимисты считают, будто сейчас очень плохо, очень, а он оптимист и полагает, что нет, может быть и хуже…

— Егор! — вернулся отец. — Ты что, еще дрыхнешь?! Пойдем телевизор покупать!

— Какой телевизор? Зачем?

— Напротив по улице старушка живет. Настенька. У нее голова немного трясется, но это нам все равно. Человек о-очень хороший. Однокомнатная квартира у нее, детей нет. Решили сойтись. Сейчас сходим с Егором, купим телевизор — без телевизора человек жил, а я же без «Вестей» не могу! — и к ней переселяюсь.

Я же еще не отошел от прежнего сюжета, попытался было выяснить, как дела у той, предыдущей старухи, у «Аннушки» или «бабы Ани», разобрался он с ее сыном и снохой? Но отец жил только настоящим. Уже вытаскивал откуда-то из-под подошв сандалий деньги, отсчитывал.

— Зарегистрируемся, я пропишусь, квартиру Егору завещаем, — решал он разом проблемы.

Дед и внук, без пяти минут наследник Настенькиной квартиры, удалились. А в моем подпорченном воображении так и зависла болтающейся в петле маленькая, ладненькая бабка.

Меж тем мне надлежало перенестись мыслью в ХVII век, к истории жизни Ерофея Хабарова, мой сценарий о котором был принят к постановке на киностудии имени Горького, — и это было чуть ли не последней связью с востребующим мои возможности миром. Но перед глазами вместо старушки появлялся болтающийся в том же положении маятником Михаил Сергеевич, а то вдруг и я сам или даже вся страна — словом, не то крыша ехала, не то сюрреализм все более овладевал мной.