Могрость - [24]

– Можно? – спросил брат. – Ты в порядке?

– Я сейчас, – гнусаво ответила Аня. – Сейчас выйду.

– Тебя следовало везти в больницу.

– Глупости. Какая больница? Обычная слабость. Гемоглобин упал или давление.

Аня вышла спустя минуту, преодолев с деланной бодростью расстояние от веранды до обеденного стола. Они с братом заняли диван. Витя оставил вопросы, какое-то время ковыряясь молчаливо в разломленных спагетти. Аня жевала шоколадный батончик и поглядывала на блеклые отражения в окне.

– Завтра куплю тебе шоколадку, – сообщил брат воодушевленно. – Тогда, помнишь? Тогда, после обморока на похоронах деда мама купила тебе много плиток. Пять?

– Три, кажется.

– Нет. – Он хмурился. – Больше.

– Тебе виднее, ты их ел.

Они усмехнулись друг другу. Настроение размякло, зашевелилось радостью. Ради такого обмена улыбками стоило приехать, вырвать из прошлого немного доверия.

– Если хочешь, завтра можем и не ходить туда, – предложил Витя. – На кладбище. Тебе не здоровится.

Аня заколебалась. Собрать чемодан, уехать спозаранку, выключить телефон. И в беспамятстве потерять себя.

– Я приехала и к ней тоже. Мы сходим, хорошо? – Она с надеждой заглянула брату в глаза. – И постараемся впредь не ссорится.

Глава 6. Оборвыш

Пепельное небо давило хмурым безветрием. Могилы проступали айсбергами среди рыхлых сугробов вдоль троп. Новые мелкие снежинки парили в морозном воздухе, словно вокруг правила невесомость. Аня слабо ощущала твердую опору, пальцы рук и ног коченели. Они шмыгали с братом замерзшими носами, взирая на надгробие завороженно, виновато. Мысли не могли смириться, что женщины на фото больше нет. Не тогда, когда она ласково им улыбалась.

Впрочем, с черного гранита на них смотрел белый призрак Дины, размытая копия, смутный образ с пометкой: «11.03.1979-21.08.2016».

– Ты выбирал фото? – спросила Аня брата, не отрывая взгляда от надгробия.

Загустелая тишина крала звуки, утаскивала сквозняком в непробудные недра. Витя стоял справа от сестры, безвольно опустив руки по швам.

– Бабушка предлагала взять из документов. А папа уперся: пусть улыбается. И я поддержал. Она… Пусть люди помнят ее улыбающейся, – произнес категорично.

Аня и не думала спорить. Последние годы жизни Дина редко радовалась, особенно после размолвки с мужем.

Рядом с могилой тети покоился дедушка. На оббитом памятнике крепился небольшой овал фотографии из паспорта. Иван Сильвестрович Руднев. Аня носила его фамилию и отчество. Отца она не знала, но представляла его самым уродливым человеком на планете, считая, что иначе не мог выглядеть обманщик и трус. В семье о горе-женихе Нины не вспоминали. Мать-одиночка по документам, на любые расспросы – табу. Дядя Толя как-то обмолвился, что тот сбежал – и как в воду канул. В голове всплыли частые переезды, детский сад в дождливом городке и голодные дни. А потом Нина вернула дочь в Сажной. Аня обнимала ласковую женщину с медовыми волосами и называла мамой. «Нет», – отказывалась она. И Аня хмурилась, терла глаза. «Не сердись, Аннушка, мы ведь друзья». И новое слово обретало форму привязанности. «Друзья? – мечтательно обращалась Аня. – Подружки, да? Тогда я буду называть тебя Диной?».

Дедушка смотрел с фото мамиными глазами – прямо и зорко, наблюдая за ныне живущими неодобрительно. Дина ладила со свекром лучше, чем со свекровью. Аня видела, что он принял ее как дочь. В семье тетю опекал только дед Ваня.

– Кто был на похоронах? – спросила Аня, мысленно представляя себе жару августа, душный полдень и траурную толпу на том месте, где сейчас она зябла часовым.

Витя прокашлялся:

– Папа был трезв, гроб несли его друзья с завода, – он умолк на миг, и Аня взволнованно повернулась. – Бабушка шла на успокоительных, заговаривалась, – вспоминал, не вдумываясь. – Крестная от нее не отходила, почти не плакала. Потом только, вечером, – голос его надломился, – когда прятала в ящики вещи мамы. Она разрыдалась ужасно за дверью.

Аня сцепила руки, вспоминая собственные рыдания в палате, когда пол дрожал от боли, а эхо стенало по коридорам. О смерти тети ей сообщила Таня. Ее бабушка приходилась крестной дяде Толе. Кумовья, дальнее родство. Сейчас Таня лежала в пятнадцати метрах, рядом с бабушкой и дедушкой. «Старики забрали», – так причитали местные.

– Ее родители приезжали? – обернулась Аня.

Витя отрицательно мотнул головой:

– Нет. Я даже не знаю живы ли они.

– И кто они? Она так и не рассказала?

– Ты ведь знаешь. Мама всегда шутила, что цыгане. – Он сдвинул брови, развел руками. – Кочевали с места на место, в таком духе.

– Она устала от переездов, – поддерживала Аня рассказ, который слышала раз сто.

– Влюбилась в отца и осталась в Сажном. «Оседлая жизнь» ей нравилась. Она никуда не выезжала. Вспомни, папа возил нас на море один.

– И ты веришь?

– Что она осталась, потому что влюбилась?

– Нет. Что ее родители – цыгане?

Витя вздохнул растерянно:

– На цыганку она не похожа.

Аня грустно улыбнулась, глядя на остроскулый овал лица, лисьи глаза, тонкий нос. Волнистые волосы – каре до плеч, Аня ясно помнила их жгучий блеск. На этом портрете Дине было лет тридцать. Его сделали на работе, для информационного стенда.