Могила на взморье - [11]

Глубокий голос Маргрете вызвал у меня эффект узнавания, потому что еще ребенком она звучала немного ворчливо и по-мужски. В первое мгновение я хотела обнаружить себя, но затем меня охватило желание сделать маленькую шалость. Я мало смеялась в течение последних нескольких месяцев и даже не могла вспомнить, когда в последний раз.

— Но вы даже меня не знаете, — прошептала я, и могла бы положиться за то, что она не узнала мой изменившийся голос.

Она не могла меня видеть.

— Я и не должна. Ясно слышала ваши туфли на шпильках. Ваш сорт людей давно уже больше не забредает сюда. Хотят продать мне место на небесах. Мини пылесос, что для таких людей как вы, кажется одним и тем же. Может быть, даже вечную молодость или последнее космическое исследование. Или при разграблении влажных джунглей вы наткнулись на чудесный цветок, который теперь замешиваете в своих нагло дорогих кремах?

— А что, если даже так?

— Милая женщина, чтобы вы знали. Я покупаю свои крема в дисконтных магазинах, храню духи из смеси испражнений кита и воловьей мочи, и последний раз использовала карандаш для глаз шесть лет назад, спросите меня, курю ли я тайно опиум. Так вот, чтобы знали, что я думаю о косметике. Вы смеетесь? Прекрасно, что я улучшаю ваше настроение. Прощайте.

— Для того, у кого на циновке стоит «Добро пожаловать», вы довольно недружелюбны, — сказала я, с трудом подавляя смех.

Кажется, так я не смеялась уже целую вечность.

— Ну, теперь с меня хватит, — сказала Маргрете и рванула дверь.

Передо мной стояла женщина средних лет, которая вытирала свои грубые рабочие руки о кухонное полотенце. У нее была почти белая кожа, темно-рыжие, окрашенные, короткие волосы и зеленые глаза. Ее коренастая фигура, выражение лица и глухой, немного нервный голос были заметными предупреждающими знаками. Входите на свой страх и риск.

Она была огорошена.

— Лея, — пробормотала Маргрете и уставилась на меня как на призрака.

Через несколько минут я сидела на кухне Маргрете, мы были вдвоем и так же, как другие из компании раньше, сидели на кружком. Мы с пристрастием поедали огромные куски вкусных пирогов Эдит Петерсен, которые запивали какао «Тринкфикс». Мать Маргрете радостно смотрела на нас, и в тот момент я не желала себе ничего более страстно, чем ромовую бабу и «Тринкфикс» на столе.

Всюду присутствовало прошлое. Чугунная форма для кекса, которую Эдит Петерсен издавна использовала, стояла на своем старом месте ― на покосившемся кухонном шкафу. К тому же газовая плита из шестидесятых и репродукция наивной картины, которая изображала рыболовный катер на заходе солнца. Изменилось только немногое. Старая прихожая исчезла под современным уродливым ПВХ-покрытием, которые издавали скрипучие звуки. Монументальный холодильник был первым западным приобретением Петерсенов после перелома, был сейчас не заметен, видимо потому, что с тех пор выглядел сейчас почти так же, как тогда старомодный холодильник ГДР.

Маргрете поставила на стол два бокала кофе, противное быстрорастворимое барахло, который она пила большими глотками. На нас падало только небольшое количество света из окна над раковиной, и настроение между мной и Маргрете было таким же унылым. Веселье от небольшой забавы у входа утихло, над которым итак только я и могла смеяться. Я попросила Маргрете принять ее с юмором, но с таким же успехом могла бы попросить мертвеца подняться. До сих пор уголки ее рта не искривились даже в подобие улыбки.

— Не думала, что ты снова появишься, — сказала она. — Пьер однажды как-то рассказывал, что у тебя провал в памяти. Пожалуй, ты хотела забыть наши смешные фигуры? Ну, если это все, что осталось от аварии... Повезло, сильно повезло.

— Авария уже вытащила пару ран и перемен, — ограничила я ее приговор.

— Да, твой голос звучит иначе.

— Физически относительно, — лгала я.

— Гибкость подходит тебе гораздо лучше, чем ясная голова с утра. То, что раньше ты бы добавила от себя, всегда действительно принадлежало тебе, будто бы ты часами пролистывала сборник стихов. Только голос твоей Пеппи Длинный Чулок не подходил для этого, он всегда был скрипучим. Слышала, что ты стала Щелкунчиком.

— Что?

— Фотографом, — перевела она.

— Верно. Я не говорила об этом во время своего посещения в мае?

— Мы немного поговорили друг с другом, — сказала она, и я не была уверена, был ли ее тон озлобленным или разочарованным, или оттенка не было вовсе. — Кроме того, здесь ты была только однажды, во второй половине дня и вечером.

— Да, предполагаю... К сожалению, я не помню о том, как тогда говорила.

— Ну, тогда я хочу немного рассказать тебе кое-что о себе, что в любом случае пройдет быстро, — Маргрете пожала плечами. — Не замужем, детей нет, — сообщила она так, будто ее жизнь лучше всего описывалась этим. — Но у Харри было две... двое детей и две экс жены. Мой брат платит за свою тупость и глупость. Напортачил. Он уже несколько лет живет с нами.

— С вами?

— Мама наверху. У нее был апоплексический удар шесть лет назад, и с тех пор она лежит. Или это уже семь? Не знаю, может больше.

— О, мне жаль. Она была всегда такой бодрой. — Это не было моей пустой фразой. В молодости Эдит Петерсен была для меня больше, чем просто мать моих друзей — Харри и Маргрете, что-то вроде любимой тети.