Могила Ленина. Последние дни советской империи - [223]

В импровизированном штабе Ельцин, Кобец и Руцкой понимали, что если Белый дом будут штурмовать, то уже скоро — этой ночью. Тем временем вокруг здания собиралось все больше народу. Некоторые комментаторы на Западе говорили, что Москва реагировала на происходящее не так бурно, как Прага в 1989-м, когда на улицы высыпало практически все население города. Это, конечно, верно. Но чехи могли быть уверены, что руководители страны не призовут армию для их подавления. А в Москве находился 50-тысячный контингент, танки стояли у Манежа, Красной площади, на Садовом кольце, на Ленинских горах, в других местах, так что никаких гарантий не было. И какие могли быть гарантии после Баку, Тбилиси, Вильнюса, Риги и Оша?

Вокруг Белого дома люди бродили между баррикадами, шлепая по лужам. Каждую минуту возникали новые слухи и тут же транслировались по радио. Появились самозванные вожаки: они выкрикивали что-то в мегафон — смысла в их заявлениях было мало, но атмосферу это накаляло. Даже просто находиться в такой толпе было нелегко. В какие-то моменты становилось томительно скучно, а потом вдруг появлялся новый тревожный слух, и ты чувствовал, как у тебя стягивает кожу и ты цепенеешь, как перед прыжком с высоты или неминуемой дорожной аварией. Один афганец в потертом камуфляже стоял с палкой в одной руке — для самозащиты и бутылкой водки в другой — для храбрости. Самым успокоительным был вид солдат, подсаживавших детей на броню и заигрывавших с девушками. Вот это внушало надежду.

А еще надежду внушала решимость людей. Возле баррикады на Кутузовском проспекте я встретил женщину средних лет по имени Регина Богачева. Она сказала, что скорее ляжет под танк, чем сдвинется с места. “Я готова умереть вот здесь, на этом самом месте. Я отсюда не уйду. Мне 55 лет, и всю мою жизнь мне в голову вбивали, что надо быть послушным и выполнять команды. Пионеры, комсомол, профсоюзы, КПСС, — все они учили не сопротивляться, не давать сдачи. Быть советским человеком — значило быть винтиком в механизме. А в понедельник утром мне позвонила подруга и сказала: «Включай радио». Но мне и не нужно было его включать. Я слышала грохот собственными ушами. Вышла на балкон и увидела, как по Можайскому шоссе идут танки. Это нелюди! Они всегда считали, что с нами можно делать что угодно! Скинули Горбачева, а теперь угрожают правительству, которое я выбирала! Плевала я на комендантский час. Если будет надо, брошусь под танк. Если понадобится, умру прямо здесь”.

Баталии в редакциях газет тем временем разгорались.

Янаев позвонил Ефимову в “Известия” и приказал больше не печатать указов Ельцина и вообще ничего без санкции хунты. Ефимов, разумеется, с готовностью согласился. Когда одна из сотрудниц “Известий” сказала Ефимову: из-за вашего постыдного поведения “никто из нас не будет свидетельствовать в вашу пользу, если вас будут судить”, тот ее уволил. Он собирался безоговорочно исполнять распоряжения хунты.

Сотрудники “Независимой газеты” день и ночь были “в поле”. Они лихорадочно работали, особенно после того, как обнаружилось, что руки у хунты трясутся. Это был их звездный час. 25-летний политобозреватель Владимир Тодрес сказал, что он и его коллеги рассматривали переворот как ключевое событие в жизни целого поколения, как аналог — в эпоху уличной и медийной активности — XX съезда, который был ключевым событием для поколения оттепели: Карпинского, Горбачева и других. “Для нас путч не просто политика, — говорил потом Тодрес. — Говоря по правде, мы политику ненавидим. Но тут была угроза «поколению Pepsi». Байкеры опасались за свои мотоциклы. Молодые бизнесмены — за свой рынок. Даже рэкетиры, смекнув о своей выгоде, пришли защищать Белый дом. Проститутки, студенты, ученые — все чего-то ждали от новой жизни, и мы не собирались отдавать все это старикам. И вообще — было похоже на отличное кино. Жизнь и искусство перемешались. Мои друзья, которые были в это время за границей, рвали на себе волосы — но не из-за страхов, а потому что пропускали такое. Не попали в кино”.

Роль журналистов в этом кино была великолепной. В первый день путча главный редактор “Независимой” Виталий Третьяков решил не нарушать запрет ГКЧП. Он рассуждал так: быстрые необдуманные действия могут поставить под удар редакцию и погубить газету. Некоторые молодые репортеры пришли от этого решения в ярость, особенно узнав, что наборщики в “известинской” типографии готовы нарушить запрет и печатать их газету. Но Третьяков настоял на своем. Однако 20 августа уже становилось ясно, что у заговорщиков нет ни политической воли, ни механизмов, чтобы начать полномасштабные гонения на прессу. Тогда Третьяков и его команда выпустили размноженный на копировальных аппаратах номер “Независимой газеты” с заголовком на первой полосе: “Бессильный переворот: он еще длится”. В номер заверстали новости о происходящем в Москве и в других городах. Несколько тысяч читателей, сумевших раздобыть экземпляр подпольной газеты, поняли, что действия путчистов сосредоточены главным образом в Москве. Другими местами, где происходили какие-то события, были столицы балтийских республик — там войска оцепили телецентры и другие важные объекты, и Татарстан, власти которого решили, что у них скорее получится стать независимыми от России, если они поддержат переворот. Из атаки на Ленинград ничего не вышло, а в Казахстане, Украине и в других республиках, несмотря на первоначальные колебания руководства, никакие предписания хунты исполнены не были. Практически на всей территории страны люди жили обычной жизнью. Да и в Москве, удалившись на некоторое расстояние от центра, нельзя было догадаться, что произошел путч.