Могила Ленина. Последние дни советской империи - [221]

После заседания Павлов поговорил по телефону с Язовым. Язов сразу понял, что премьер-министр, которого в народе прозвали Свиноежиком, уже снова пьян.

“Всех арестовать!” — крикнул Павлов в трубку.

Язов понимал, что дела плохи. Где же был тот план? Маршал начинал думать, что путчу лучше провалиться, чем победить. Но он все-таки продолжал действовать.

Разумеется, хунта прекратила вещание нового телевидения РФ. Теперь у зрителей не было возможности видеть раскованных ведущих новостной программы “Вести”. Как в старые времена, работало только Центральное телевидение, а новости сообщало только “Время”.

Даже лучшие из режиссеров и репортеров, работавших во “Времени”, понимали, что проявить геройство никак не смогут. Призвать в эфире к сопротивлению они не могли. ЦТ было наводнено информаторами, агентами, сотрудниками КГБ. Неподконтрольный выход с новостями в эфир был просто невозможен. Да и к тому же все особо несогласные давно ушли в “Вести” или в другие, более либеральные программы.

Но молодой репортер “Времени” Сергей Медведев, посмотрев трансляцию CNN, решил, что попробует что-то сделать. У него было задание: подготовить сюжет для девятичасового выпуска на тему “Сегодня в Москве…”. Идея была, как он понял, продемонстрировать спокойную обстановку в городе, “нормальное течение жизни”. В принципе это была правда. Почти везде в Москве, как и во всей стране, жизнь как будто шла своим чередом. Люди вышли на работу. Кто-то смотрел телевизор и читал газеты, пытаясь понять, что происходит. Миллионы людей думали, что, может быть, переворот принесет что-то хорошее, а еще миллионам было просто наплевать. Но Медведев хотел дать полную картину. Он вставил в репортаж кадры, снятые возле Белого дома: баррикады, протестующие. Он показал даже Ельцина на танке. Все это он отдал редакторам, надеясь на лучшее.

Режиссер Елена Поздняк, ветеран “Времени”, также решила, что постарается сохранить хотя бы какое-то подобие объективности. Кравченко и его заместители попросили ее, если это технически возможно, вырезать из пресс-конференции дрожащие руки Янаева, смех в зале, непочтительность корреспондентов. Сделать это было легко, но Поздняк подумала: “Пусть видят как есть!” Ей надоело лгать. В брежневские годы она каждый день чистила речи вождей, убирая заикания и оговорки. Брежневский прононс напоминал речь престарелого крокодила. Тут требовалась особая отделка. “У него было любимое слово «компетентность», которое он произносил с лишней буквой н: «компентентность», — вспоминала Поздняк. — Мне приходилось искать другое выступление, где он произносил это слово правильно, а затем вырезать его и вставлять в нужное место так, чтобы никто не заметил”. Но сейчас она не собиралась заниматься такой филигранной работой.

Заместитель Кравченко Валентин Лазуткин, который был до некоторой степени либералом, тоже внес свою лепту. Его личный протест для стороннего наблюдателя был почти или вовсе не заметен. Программа была забита заверениями в верности путчистам и лояльными комментариями, но Лазуткин дал в эфир и репортаж Медведева, и кадры с пресс-конференции: на трясущиеся руки Янаева смотрела вся страна.

“Люди увидели, что Ельцин жив, что он на свободе и занят делом, а значит, надежда есть”, — рассказывал Лазуткин. В следующую секунду после окончания программы посыпались звонки: три члена политбюро и, хуже всего, министр внутренних дел Борис Пуго.

Пуго был вне себя. “Московский репортаж — прямое предательство! — гремел он. — Вы инструктировали людей, куда идти и что снимать. Вы ответите за это!”

Потом позвонил и Янаев. Он не знал, что говорить. Лазуткин вежливо поинтересовался, как ему понравилась программа.

— Я смотрел, — отвечал Янаев. — Хорошее, взвешенное освещение событий. Представлены разные точки зрения.

— А мне сказали, что меня за это накажут, — заметил Лазуткин.

— Кто сказал? — спросил Янаев. — Из ЦК? Да пошли они…

Той ночью у Лазуткина появился новый закадычный друг: полковник КГБ. Полковник тенью следовал за Лазуткиным, присутствовал при всех его разговорах, наблюдал за тем, как он принимает решения.

— Зачем вы здесь? — спросил его Лазуткин.

— Ради вашей безопасности, — ответил полковник.

Но вскоре поведение кагэбэшника начало меняться. Путч дышал на ладан, и Лазуткин с полковником уже улыбались друг другу. А потом на столе появилась бутылка — вечный мужской примиритель.

— Ваше здоровье! — сказал охранник.

— Ваше здоровье! — откликнулся человек, показавший зрителям Старшего Брата без штанов.

Сын Лазуткина гордился тихим бунтом своего отца, но не мог позвонить и сказать ему об этом. Он был у Белого дома, на баррикадах.

20 августа 1991 года

Все три дня путча Ельцин не спал. Ранним утром 20 августа он и его помощники выглянули в окно, обозревая баррикады. Вокруг Белого дома на ночь оставались люди: около десяти тысяч человек. Они сидели вокруг портативных радиоприемников и костров. Но осажденные нервничали. Им нужны были громадные толпы сторонников. А полагаться приходилось на очень сомнительный фактор в истории России: непреклонную волю народа к свободе.

Встречаясь в коридорах, взвинченные люди обменивались слухами. Мужчины в возрасте были обвешаны оружием, которое не держали в руках со времен службы в армии. К ветеранами-афганцам присоединились несколько сотен молодых ребят, работавших в новых сыскных или охранных агентствах, таких как “Колокол” и “Алекс”. В кабинетах по углам, под столами секретарш скапливались груды автоматов, гранат, коктейлей Молотова. Мстислав Ростропович, пару лет назад игравший на виолончели на развалинах Берлинской стены, теперь приехал на родину и несколько часов просидел с автоматом Калашникова в руках, охраняя кабинет Ельцина. В Белом доме собрались известные шестидесятники: Юрий Карякин, Алесь Адамович. Были здесь и политики нового поколения: румяный Сергей Станкевич в кожаной куртке напоминал председателя студенческого совета, который хочет выглядеть крутым; Илья Заславский, хромая, ходил из кабинета в кабинет; ответственный секретарь Конституционной комиссии Олег Румянцев и юрист Сергей Шахрай, склонившись над столами, писали для Ельцина проекты указов.