Мое время - [10]

Цыган постукивал по переборкам перил и пел.

Он пел длинно, низко.

Цыганки шли плясом одна за другой вниз и вверх по лестнице, мелко перебирая ногами и мелко выкрикивая что-то гортанными голосами.

Потом они дали нам по круглой розовой конфете и отослали домой.

Дома бабушка увидела конфетку и с отвращением выбросила ее в ведро. Помню, что я так горько плакала, словно это была моя брезгливость, словно это было какое-то предательство, когда я уже сквозь сон слышала, как цыган гнали с чердака дворники. Гоняли их, конечно, часто. Нам же было спокойнее, когда мы знали, что наше дежурство ночью продолжается, - мы были уверены, что тогда с Лилеевым ничего случиться не может.

В куклы мы уже почти не играем. И вдруг нами овладела идея посадить их в тюрьму. В нашем же доме жил Дятлов Иосиф Никанорович, он всегда ходил в стальном кожаном пальто с ремнями, мы его слегка побаивались*.

Плача непридуманными слезами, относим ему "в тюрь-му" наших любимых кукол, шьем им суровую тюремную одежду, сушим сухари, оставляем несъеденные конфеты, - передачу носим. "Выпускаем" только к 1-му мая.

Шествие

Нас обещают взять на демонстрацию.

Готовимся очень серьезно, рисуем плакаты, оклеиваем ими свои детские углы, прибиваем к палочкам красные флажки.

Солнце яркое, ясное, еще в постель, через окно вносит праздник улицы.

Мы идем со всеми рядом, старательно в ногу, охваченные необычайной веселой общностью, каким-то дозволительным веселым равенством.

Волнение, я помню его теперь,

это было Шествие.

Не было известно, где оно начинается, и конец был неясен особенно, оно должно было длиться, как длилось всегда, ибо я помнила, что так всегда есть, и я только дождалась, и предназначенность этого хода была в торжестве самого хода.

К празднику Ленка мне подарила книжку Маяковского.

Я знаю, он большой, бронзовый стоит над входом в кино-Маяковского.

Пятнадцать лет позже я найду у Марины Ивановны Цветаевой ("Мой Пушкин") "памятник-Пушкина" - в одно слово. Я не хочу настаивать здесь на самостоятельности своего восприятия, но не опущу его в знак благодарности за то родственное повторное ощущение, - именно, в одно слово: гулять с бабушкой до кино-Маяковского, стихи кино-Маяков-ского, "Кем быть?", конечно, героем из кино-Маяковского.

Одно отправление - Памятник.

Выбор поэта:

повторность и рождение - в одном, еще не открытом; рождение откровения - в другом, ставшем памятником в начале моего хода в общем шествии.

Шествие доходит до кино-Маяковского.

Высоко, на плече его, кем-то привязанный красный бант,

Он - в шаге.

меня вдруг поражает мысль:

Он - Праздник.

С этого дня я начинаю читать. То есть буквы я знала и

раньше, но читать мою книжку "Стихи детям", и Ленкиного большого Маяковского. Читать стихи - это совсем иное, чем говорить и слышать. Написанные, они адресованы прямо мне.

Он мне говорит "ты", и я знаю, что взята в действие, в товарищество. Или говорит "я", доверяя мне, какой он, как думает, как делает.

Мне нравилось, что Маяковский тоже был маленький, у него росли года, и он все умел бы делать: и строить дома, и лечить детей, если бы ему не нужно было стоять над городом Героем и Праздником.

Мне хочется помнить это первое мое восприятие

Маяковского: праздничное шествие

до памятника Шествующего Праздника.

Я читала Маяковского, и многое, конечно, мне было не открыто еще, но я не отмечала, не пропускала же ничего. Любила читать все слова, из них получались необычайные конструкции, слова строились одно из другого, и они казались товарищественными со всеми людьми и вещами.

Мне тогда и потом всегда хотелось раствориться, стать всем и каждым, со-всем быть в одно слово.

Маяковский так мог.

Может быть, я это понимала через буквальность своего восприятия образов: он называл имена, а я становилась, - ощущение, подлинность ощущения, было таким сильным, реальным, что я уже тогда ставила свою подпись следом за Поэтом, понимая только одно - любовь,

всем существом своим,

Это мое первое откровение: Любовь.

Бабушка

Любовь требовала развития, последовательности,

рассказа.

Ах, ничего она не требовала, я просто захлебывалась от сознания своей любви, - нужен был немедленный выход. Но дети, точные в чувстве, неумелы в выражении его, когда начинают задумываться о том.

Вслед за бабушкой я начинаю читать Пушкина, Чехова, Бунина, Куприна... Но больше прислушиваюсь к тому, как пересказывает она романтические истории Марии Федоровне, ничьей старушке, которая живет у нас.

Мария Федоровна - сама "из жизни", и так у них складно

сплетается разговор:

Мария Федоровна была горничной у помещика Маникова;

"бабушкиных" горничных любили и бросали сыновья помещиков, блестящие гусары;

Марию Федоровну выдавали замуж за нелюбимого, а она наловила ситом мух да чуть не отравилась;

"бабушкины" гимназисты и барышни сплошь и рядом кончали самоубийством из-за неразделенной любви.

У Марифедоровниных господ были провинциальные романы, да что там! Вот "бабушкины" господа с их сверкающими балами и изысканными ухаживаниями за иностранками!..

я с головой ухожу в бабушкины романы.

Сама я им никак не соответствую, я делаю разные манеры, дергаю глазами, но... любви со мною не происходит.